Октябрь

Тимош старался превозмочь себя, вспоминал прочитанные книги, рассказы о ссылке близких людей, думал об отце, заводе и товарищах, но мысли обрывались, а железо продолжало греметь.

Тимошу и раньше доводилось думать об этом, он как бы готовил себя, приучил к возможным невзгодам, с детских лет наслышался он о «волчках», слепых оконцах под потолком, одиночках.

Но теперь, в действительности, всё сложилось по-иному: его бросили в общую камеру к уголовникам, — то ли тюрьма была перенаселена, то ли в общей суматохе и бестолочи последних ночных облав спутали дела.

Тимош очутился среди скокарей, домушников и марафетчиков, одиночкой в буйной семье тюремных завсегдатаев.

Едва появился на пороге, кто-то бросил ему под ноги арестантскую куртку и крикнул:

— Горим!

Но Тимош, как всякий парень с окраины, хорошо знал, воровские повадки:

— Ладно, брось ростовские номера!

«Свой!» решили в камере, но от этого Тимошу не стала легче: в шумной камере не с кем было душу отвести, жизнь все перекроила по-своему: всё, к чему готовил себя, все бессонные ночи оказались напрасными — угрожал не зоркий «волчок», а бестолочь блатного угара.

В камере было относительно свободно: каждый делал, что хотел, надзиратели боялись своих жильцов и перед некоторыми просто заискивали, получая калым, или опасаясь встречи на воле.

Каждый новый день был тяжелее предыдущего, они накоплялись, как ступени тюремной железной лестницы.

Был единственный просвет — в этой камере можно было подходить к окну. В отличие от корпусов политических, тут отсутствовали железные заслонки.

Но одесский налетчик Костик любил петь у окна. Он разбивал «для воздуха» стекла, прилипал к решетке, ухватившись за прутья обеими руками, время от времени резко и грозно поводя острыми плечами: не подступись!

С каждым днем Тимошу становилось труднее.

Но вот однажды, на прогулке, он увидел во дворе Кудя. Тимош едва не кинулся к старику.

Потом в тюремной церкви приметил токаря из снарядного, привлеченного по делу о всеобщей стачке, и вслед за тем, на работах — Антошку Коваля, и тогда всё в тюрьме представилось по-иному: он приучался постоянно видеть своих людей рядом, сознавать их общую, единую силу.

Его заветные мысли о главном, великом, перебивались житейским, объединялись с практикой сегодняшнего дня и, чтобы разобраться во всем, уравновесить великое и повседневное, он находил свои словечки или вспоминал сказанное другими.

Думая о встрече с Кудем и Ковалем он говорил:

— Мы вместе. Остальное — обстоятельства, и вспомнил вдруг любимое словечко Ткача: «Смотря по обстоятельствам».

Вот и ему теперь довелось столкнуться с обстоятельствами.

Тимоша долго не вызывали на допрос, колеса следственной машины где-то заскочили, забуксовали.

Наконец, худой издерганный человек в казенной тужурке потребовал его к себе. Чем-то обозленный, он допрашивал торопливо, не вникая, и всё почему-то поглядывал на дверь.

С первых слов Тимош понял, что его принимают за другого, стараются уличить в каком-то мелком воровстве, что дело его перепутали.

Он не стал никого разубеждать и только повторял совершенно искренне:

— Не знаю. Ничего не знаю.

Его вернули в общую — до следствия и, кажется, снова забыли.

Он не встречал больше ни Ткача, ни Кудя, но всё время думал о них, всё время они были с ним.

Вскоре Тимошу передали через надзирателя записку:

«Тимошка, сынок, гонят меня в пересыльную. Прощай пока. Помни, тут остаются наши люди».

Сперва Тимош различил лишь это «прощай!» Уткнувшись лицом в клочок бумаги, принесшей жестокое слово, он провалялся на нарах до рассвета.

В камере шумели, играли в очко и орлянку. Костик дольше, чем всегда, пел у разбитого стекла, в углу молча и зверски дрались домушники, не поделившие оставшееся на воле добро, в другом старательно и сосредоточенно юнцы накалывали друг другу татуировку.

Тимош всё думал о пересыльной…

И вдруг — вместе с первым проблеском зари, возникло иное: «Тут остаются наши люди»…

Тимош как бы заново перечитал письмо и теперь главным стало «наши люди».

Тарас Игнатович словно обязывал его быть верным этим людям, оставаться преданным общему делу.

…Ничего необычайного не произошло в ту ночь, но поутру Тимош поднялся с нар, словно долгую жизнь прожил. Самым сильным стало теперь чувство незавершенного дела. Трудно было уже думать о прежнем Тимошке, о его мечтах, страдании и любви — что-то оборвалось, какая-то невидимая нить, раз и навсегда; начинался новый день, наступила пора мужества.

В то утро ему передали книги; от кого, он не знал, впрочем, знал — с ним оставались люди, о которых писал Ткач.

В камере по-прежнему резались в очко, били медяками по каменным плитам, но теперь в нее вошли герои прочитанных книг: Спартак и Андрей Кожухов, утверждались заповеди Манифеста.

…Революция застала Тимоша за книгами, она не распахнула для него ворота тюрьмы, потому что он всё еще оставался в камере уголовников.