Октябрь

Чуть забрезжит свет, и еще до света, чуть разбегутся проблески над землей, зашумит предутренним шумом листва, защебечут спросонок птицы — охватит тоска, душа горит. А восток просветлеет, еще и первого луча нет, до зорьки, — на работу; поднимался в хате раньше всех, и тетка Мотря не могла нахвалиться племянником.

— Хозяином будет!

А хозяину дышать не хотелось.

Непрошенные виденья унижали Тимоша: уверял себя, что никогда никого больше не полюбит, ни за что даже и не взглянет на другую; ловил себя на том, что ненавидел всякую, которая осмеливалась приблизиться к нему, взглянуть внимательней, чем полагалось.

С Наталкой он обращался снисходительно, требовательно, как и следовало с меньшей сестричкой; девчонка фыркала, но выполняла каждое его приказанье, сновала по двору и огороду, точно заводная, и Матрене Даниловне не приходилось уже считать ступеньки от криницы до верхнего шляха.

А Прасковьи Даниловны всё не было.

— И думать про меня перестали! — жаловался Тимош.

— Не едут, значит, думают, — уклончиво отвечала Матрена Даниловна.

И вот однажды к вечеру во двор вошла Даниловна, запыленная, утомленная дорогой, опираясь на палочку. Тимош так и кинулся к ней.

— Мама!

Принял кошелку из рук:

— Что это вы с поклажей!

— Лишь бы не с пустыми, — смотрит на младшенького, насмотреться не может. — Почернел, загорел, усища казацкие!

— Ну, уж казацкие!

— А что ж, парубок хоть куда. Будем невесту искать. Ты как думаешь, Матрена?

— Да что их искать. Выйди на крыльцо да свистни.

Наталка выскочила из хаты.

Прасковья Даниловна поставила на лавку кошелочку, принялась доставать гостинцы.

— Вот это ленты кумачевые. Не знаю уж, кому.

Наталка появилась в хате.

— Платочек. Вот на кофту. Рисунок, по-моему, для солидного возраста. Неплохой ситчик. Вот сахар грудками. Немного, да зато сладкий. Вот новомодное дело — чай суррогат. Теперь всё кругом суррогаты.

— Мы сами тут делаем из сухарей и жареной морквы.

— То деревенский, а это городской. С картинкой.

— Ну, спасибо, сестра. Что от чистого сердца, не помешает. Я тебе пшеницы припасла.

— А что еще там? — заглянула в кошелку Наталка.

— Это для умных красавиц «Сонник», — прикрыла кошелку полотенцем Прасковья Даниловна, — всякие тут объяснения и толкования про то, что снится, когда не спится. — Прасковья Даниловна достала из-под полотенца книжку в яркой обложке с кудесником в остроконечном колпаке и магической палочкой в руках. — Может, поинтересуется кто.

Поставила кошелку под стол.

Разговорились: Прасковья Даниловна расспрашивала сестру о Тимоше, о деревенском житье-бытье, что пишут солдатики с фронта, что говорят в Моторивке о войне, не бывает ли сестрица в соседних селах и, между прочим, спросила о военном городке, не заглядывали ли случайно в городок, не приезжал ли кто.

Посидели так до ночи, и еще при каганце полуночничали — редкий гость, не сразу наговоришься.

— Иван в Питер вернулся. Тарас Игнатович о тебе часто вспоминает, Тимош. Товарищ твой, Антон Коваль, заглядывал. Собирается сюда приехать. Так что — жди.

Тимош давно уже отправился в клуню, а сестры всё еще толковали о разных житейских делах; Прасковья Даниловна обстоятельно и придирчиво расспрашивала о Тимоше, как работает, как ведет себя парень на селе. Выслушав, сказала «добре» и заснула успокоенная.

Наутро, прощаясь, попросила Тимоша проводить до ворот, дальше идти с ней не позволила.

— Вот что, сынок, поедешь с Мотрей на ярмарку в Ольшанку, познакомит она тебя с одним человеком. Будешь встречаться с ним у Хомы Моторы. Для первого раза передашь то, что в кошелке осталось, в книжонке — «Соннике». Только, смотри, в переулки не заглядывай.

— Ну, что вы, мама, — по-девичьи вспыхнул Тимош.

— Помни, сынок, людей тут у нас мало. На тебя великая надежда.

— Хорошо, мама.

— Хорошее сами увидим, про плохое — люди скажут. Прощай, Тимошка. Дома у нас трудно, не стану скрывать. Задержусь — не обижайся, уехать нам придется, не печалься.

— Прощайте, мама, — обнял старуху Тимош.

Долго стоял у ворот, провожая ее взглядом, пока не затерялась она в моторивских перелесках, высокая, негорбящаяся с посохом в руке.

Потом поплелся нехотя улочкой — просили соседи помочь, налаживали машины к страде, заводской человек кругом требуется.

Едва отошел от ворот, видит: из-за поваленного тына, — должно быть, добрые соседи, сокращая путь, затоптали плетень, — тянутся к нему худенькие, грязные ручонки. Посмотрел Тимош на хлопчика и ни слова не говоря — домой. Вернулся с грудкой сахара. Мальчишка схватил сахар, стиснул обеими руками, прижал к груди. И в рот не берет и из рук не выпускает. Сидит, прижимает к себе сахар, смотрит на Тимошку.

— Та ешь, ешь, глупый, — послышался рядом мягкий переливчатый голос. Молодая женщина, маленькая, крепкая, подошла неслышно к тыну. Белый с мелким черным рисунком платок туго перехватывал лоб у самых бровей, подвернутый на висках, прикрывал щеки — лицо от этого казалось маленьким, узким, детским.

— Ой, глупый, — как бы извиняясь за несмышленого хлопчика, обратилась она к Тимошу, — та он же з роду сахара не видал.