Октябрь

Потом он исчез, но вскоре появился общипанный, помятый, жалкий. Попросился на завод, товарищей уверял, что отказался выступать против рабочих демонстраций. Ему поверили — чего-чего, а веры в людей и даже простой детской доверчивости у Семена Кузьмича было в избытке.

Впрочем, на этот раз Телятников говорил начистую: едва эшелон миновал выходной семафор, Женечка выпрыгнул из вагона, бросив карабин, фуражку с черепом и перстень с костями. Его догнали, били, но он вырвался и благодаря резвым ногам вернулся на шабалдасовский завод.

Его станок был уже занят, в слесарню перейти Женечка не пожелал, справедливо опасаясь Луня; в токарный его не пустили, несмотря на покровительство мастера. Предложили было дворовую бригаду, но Женечка заявил: «Не дождутся!» — и устроился табельщиком на проходной.

Никто его не разыскивал, никто им не интересовался. В конторе его покрывали, должно быть, имелась рука, а рабочим было не до него — время выпало трудное.

27

После июльских событий вся власть перешла в руки Временного правительства. Большевистские газеты в столице закрыли, партия уходила в подполье.

В Ставку главнокомандующего генерала Корнилова началось паломничество реакционной военщины, доморощенных и заграничных разведчиков, сколачивался заговор.

Правда, обстановка в городе, в котором проживал Тимош, имела свои особенности — реакция, с упованием поглядывая на Ставку и на Дон, не решалась предпринять что-либо самостоятельно. Местная партийная организация крепко опиралась на рабочие массы, на расквартированные в городе революционные полки; представительство большевистской партии в Совете было значительным, большевистский список № 3 победил на выборах в Совет в самый канун корниловского мятежа. Тем не менее общее положение было тяжелым.

Тарас Игнатович в свободную минуту любил подойти к большой карте путей сообщения, красовавшейся в горнице на почетном месте еще с тех пор, когда водил он курьерский поезд; подолгу рассматривал карту, особенно железнодорожные узлы и прежде всего Петроградский, что-то высчитывал и прикидывал.

Однажды товарищи застали его за привычным раздумьем:

— Что, Игнатович, никак на курьерском в Питер собрался?

Ткач смущенно улыбнулся:

— Сына жду. Сынок у меня в Петрограде…

Иван, как всегда, приехал неожиданно, Тарас Игнатович вернулся поздно. Заглянули товарищи, засиделись по-старинке, остались ночевать, вспоминали, спорили, только было угомонились, а тут побудка. Весь дом переполошился, порога не дали Ивану переступить; как да что, надолго ли, что в Петрограде?

Прасковья Даниловна налила керосин в большую лампу, зажгла ее. Праздник! Так на лице Прасковьи Даниловны и написано: «Не знаю, как для людей, а для матери праздник!».

Да и люди были рады приезду Ивана, всему новому, что привез, особенно тому, что Владимир Ильич здравствует и руководит партией.

Радовала их уверенность Ивана, та внутренняя ясность, которая невольно передается другим и так дорога в дни испытаний, и еще что-то иное, что Тимош не умел иначе определить, как наполненностью, приобщением к великим событиям. Так, в представлении Тимоша являлись доселе миру только отважные исследователи, все, кто нес человечеству новое слово. А нынче этот дух нового осенял каждого, миллионы простых людей.

Просидели до рассвета, не хотелось расходиться. Больше всего запомнился Тимошу рассказ о работе шестого съезда большевистской партии, о выступлении делегатов с мест: в дни, когда партия должна была временно снять лозунг «Вся власть Советам!», когда Петроградский Совет переживал кризис, эти голоса делегатов от всей необъятной земли, заводов и шахт, воинских частей и кораблей всех флотов являлись залогом того, что знамя Советов будет реять над страной.

Иван рассказал о решении, партии относительно Союзов молодежи, о том, как это решение претворяется в жизнь в Петрограде: стихийно возникшие молодежные организации приходили теперь к одному, рабочая молодежь и передовое студенчество собирались вокруг партии.

— Ну, баста! — воскликнул, наконец, Иван. — И так замучил всех вас. — Однако они долго еще толковали и совещались, и Тарас Игнатович о чем-то поспорил с Иваном, первое легкое облачко пронеслось на горизонте. Впрочем, они тут же помирились, вскоре беседа затихла, погасили свет, и Тимош, как бывало мальчишкой, засыпал с сознанием того, что в хате наступил лад и покой. Тимош понимал, о чем спорили Иван и отец, в чем они расходились или соглашались — всё это теперь представлялось ему не самым главным и не столь уж существенным, — всё отступало перед призывом партии:

«Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, крепите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамена партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!»

Проснувшись до света, Тимош первым долгом хватился Ивана — ни его, ни гостей в хате уже не было.

— Проспал царство небесное, — упрекнул Тарас Игнатович.

— Где Иван?