Океан. Выпуск двенадцатый

Так было всегда. Он просыпался сразу, спрыгивал на пол, осматривался, как бы не веря, что здесь он один, что начинается новый обычный день и никто не стоит за дверью, никто не явился за ним ночью. Он всегда оставлял окно приоткрытым — так, на всякий случай, хотя понимал, что в его годы убежать, выпрыгнуть из окна со второго этажа будет трудно. В его существовании был один выход: затаиться, стать неприметным, жить так, чтобы комар носа не подточил. Здесь, в Прибалтике, пока все сходило; народ был пришлый, некоренной, понаехали со всех концов: кто из Белоруссии, кто из Сибири, никто ничему не удивлялся. Работает одинокий старый человек, дело свое знает, отдыхающие довольны — и ладно. С годами прошлое отодвигалось все дальше, иногда казалось оно страшным, нереальным сном, историей, увиденной в кино, хотелось верить, что все это было не с ним. Он отгонял видения тех лет, но чем больше сопротивлялся этим видениям, тем чаще и настойчивее будоражили они его — входили в полудреме ночей, настигали неожиданно. Это были тени истощенных людей в порванных гимнастерках, бараки, грязь, в которой умирали раненые, и смерть со всех сторон, из которой он вышел, встав на сторону откормленных властителей, заслужив их доверие, получив право на жизнь. В двадцать три года расставаться с ней было страшно. Годы списывали все. Где теперь те, кто остался в длинных бараках, за проволокой? Их нет, давно нет.

Так казалось Ефимчуку, потому что работали в зондеркоманде с немецкой аккуратностью, не оставляя следов, не оставляя надежд для обреченных. Но откуда Паскин? Неожиданное появление, воскресение из мертвых. И там, в лагере, этот парень жил дольше, чем положено было существовать человеку его нации; он выдавал себя за молдаванина, он мог провести любого, но не Ефимчука, детство которого прошло в Виннице… И с очередной партией Паскин стоял у свежевырытого рва. Тогда Штейхер приучал их к крови — пулеметы молчали, а людям Ефимчука выдали металлические пруты…

Удар по голове — и человек падал вниз окровавленный, со страшным воплем, а обреченные следующей партии забрасывали землей корчащееся месиво тел. Откуда же взялся теперь Паскин, превратившийся из доходяги в уверенного в себе мужчину, идущего по аллее без оглядки, размашистым шагом? А если он тоже вспомнил, узнал карателя, заметил на мгновение и дал знать куда следует? И уже наводят справки, пошли запросы в Ашхабад… Не надо ему было забываться там, на юге, но потянуло жить, как все живут. Маленькая бессловесная женщина — медсестра из тубдиспансера — была идеальной женой. Полгода они прожили на окраине города, снимая приличную квартиру, и за эти полгода она догадалась почти обо всем. Как догадалась, понять трудно. Может быть, проговорился во сне или сомнения родились у нее, потому что он ни с кем не переписывался, говорил, что у него совершенно нет родственников, нет друзей, ни о ком не вспоминал. По-видимому, чутье любящей женщины. Пришлось устроить так, что налаживающаяся семейная жизнь развалилась, и он срочно подыскал место на другом конце страны. Теперь опасность нависла в очередной раз, но сейчас была возможность покончить со страхом навсегда, он об этом сразу подумал, когда еще сидел в ресторане. Оставалась боязнь перед заполнением анкеты. Стандартные вопросы: изменял ли фамилию, имя, отчество… участие в войне… Он несколько раз заходил в кадры, зажав в руке записку Петра Петровича, и всякий раз поворачивал назад, пока не столкнулся в коридоре с Маловым, и тот, узнав, что Ефимчук еще не прописан по судну, схватил его, затащил к инспектору, начал шуметь: повар настоящий позарез нужен, надо оформлять с ходу, формальности все после рейса, чего тут судить да рядить, люди спасибо скажут.

Ефимчук снял деньги со сберкнижки, попросил, чтобы дали сотенными, сложил аккуратно, завернул в полиэтилен. Собирался тщательно, продумывая каждую мелочь, знал о том, что захода в инопорт не будет и рассчитывать надо только на свои силы. Как только вышли из канала, Ефимчук вздохнул свободнее, он без сожаления смотрел на уходящую вдаль, растворяющуюся кромку земли, с которой его уже ничего не связывало. Через двое суток, когда проходили Большим Бельтом, пожалуй, надо было решиться прыгнуть за борт: рядом сновали яхты, паромы, суденышки с чужими флагами, — но такой прыжок был уж слишком рискован, и Ефимчук продолжал готовить судовые обеды.

С первого же дня прихода на промысел он начал подготовку и сборы; правда, не спешил: рейс только начинался и надо было выяснить, в каких местах удобнее покинуть судно. И когда начали работать вблизи африканских берегов, решился. Кажется, он продумал все до последней детали, но черт дернул этого влюбленного штурмана бродить по судну… Именно этот штурман с самого начала рейса что-то заподозрил, и Ефимчук старался поменьше встречаться с ним. Ефимчук догадывался, что Сухов воевал, самое страшное было — вдруг завяжется разговор и Сухов спросит: в каких частях воевал? Где? Что? Когда? И все, попался!