Ой, зибралыся орлы...

Кроме старшин, на раде присутствовали с десяток «стариков», «батькив», или «сивоусых дидов», как звали их на Сечи, то есть старых, опытных, прославившихся удалью и воинским уменьем казаков, бывших в молодости кошевыми, полковниками, сотниками, оставившими свои должности по старости лет или по состоянию здоровья. «Диды» обладали среди сечевиков непререкаемым авторитетом, являлись носителями запорожских обычаев и традиций, строго следили за соблюдением неписаных законов «славного низового товариства». Их авторитета было достаточно, чтобы усмирить и неуемное буйство молодых казаков, вздумавших отправиться куда-либо в поход по собственному усмотрению, не заручившись согласием войсковой рады, и чтобы переизбрать любого чина войсковой старшины вплоть до кошевого, чем-либо нарушившего или ущемившего права сечевого воинского братства.

На родном майдане «диды» занимали места сразу после войсковой старшины, во время походов они приставлялись к полковникам и сотникам «для совета и нагляду», при отправке «листов» и грамот от имени запорожского войска их подписи стояли после подписи кошевого. Были случаи, когда при погребении «дидов» на Сечи палили не только из «малого ружья», но даже из пушек, чего не удостаивались многие кошевые и полковники. О власти «дидов» прекрасно знали кошевые и всегда учитывали ее. Так, кошевой Григорий Федоров писал в 1765 году из Петербурга своему заместителю, войсковому судье Павлу Головатому: «В наступающем году вы не сделайте того, чтобы от правления увольняться. Чтобы же войско вам перемену не захотело делать… я писал о том старикам». Тем более с влиянием «дидов» была вынуждена считаться старшина чином помельче.

«Диды», поджав по-турецки ноги, расположились отдельной группой за спиной Сидловского. Посреди восседал «батько» Зигны-Пидкова, перебывавший в свое время на всех должностях войсковой старшины вплоть до войскового есаула. Грузный, с длинными седыми усами и крючковатым носом, он смотрел перед собой подслеповатыми старческими глазами и с важным видом раскуривал так называемую «обчиську люльку». Кроме личной люльки-бурульки или коротенькой трубки-носогрейки, которые запорожцы называли своими родными сестрами и часами не выпускали изо рта, на Сечи существовали также общие люльки, из которых во время решения какого-либо сложного, важного вопроса курило по очереди, передавая се друг другу, целое товарищество.

Такую люльку раскуривал сейчас «батько» Зигны-Пидкова, чтобы, первым сделав из нее затяжку, пустить затем по кругу. Величиной с пару добрых казацких кулаков, обсаженная разноцветным монистом, драгоценными камнями, украшенная золотыми и серебряными бляшками тонкой работы, надписью на длинном изогнутом чубуке: «Козацька люлька — добра думка», она являлась для запорожца такой же святыней, как сечевое знамя или войсковые клейноды. Зигны-Пидкова раскурил люльку, сделал глубокую затяжку, выпустил из ноздрей пахучее облако дыма. Протянул люльку сидевшему рядом «диду»:

— Будь ласков, друже.

Сидловский надел шапку, разгладил усы.

— Панове, — начал он, — собрал вас, дабы вкупе решить, что делать дальше. О бое с турками говорить не стану — знаете о нем не меньше моего. Скажу о другом. Добрая половина чаек пошматована ядрами, одна затонула, каждый третий казак убит або ранен. Как поступить? Плыть с рассветом дальше на Аккерман или поначалу починить чайки и дать роздых людям? Плыть на побитых чайках опасно — при первой сильной буре пойдут па дно, а при встрече с галерами па них нельзя принять боя. Устроить поблизости стоянку також рискованно — к месту ночной пальбы могут пожаловать по воде или по суше турки и тогда не миновать нового боя. Как говорится, надобно выбирать промеж огнем и полымем.

Хочу услышать от вас, диды сивоусые, — склонил голову Сидловский в сторону группы стариков, — и от вас, други боевые, — глянул полковник на старшин, — как надлежит мне поступить: немедля плыть вперед або прибиться к берегу, чтобы привести в порядок чайки. Жду вашего слова, шановни панове.

Сидловский отвесил общий поклон раде, опустился на доски палубы. С безучастным видом стал следить за тем, как шла по кругу приближаясь к нему, общая люлька. Дождался своей очереди, с удовольствием затянулся, передал люльку соседу. И тотчас прозвучал обращенный к нему вопрос Зигны-Пидковы:

— Как мыслишь сам, пап полковник?

— Перво-наперво следует починить чайки. До Аккермана путь неблизкий, шторм або встреча с турками могут приключиться каждый миг. А у нас половина чаек на ладан дышит.

— Кто молвит еще? — обвел Зигны-Пидкова глазами сидевших.

Все молчали, и он снова обратился к Сидловскому:

— Место, куда надлежит пристать чайкам, на примете есть? Дабы и от чужих очей схорониться, и бури не страшиться?

— Есть, батько. Степную речку у мыса, который проплывали утром, не позабыл? Чем плохое пристанище? Речка течет по балке, заросла камышом, загонишь в нее чайки — ни один леший тебя не сыщет. Ежели начнется буря, можно уйти по речке как можно дальше в степь и там отстояться. И главное — речка у нас под боком.