Огонь в океане

Я сделал предостерегающий жест. Товарищи спрятались в кустах. Сам же ползком пробрался к забору и, не замеченный извозчиком, крепко-накрепко обмотал проволокой обе задние рессоры.

У колоды, из которой крестьяне и извозчики поили коней, стояла длинная очередь. Был праздничный день, и прошло много времени, пока подошел черед Чхонии поить лошадей. Он взобрался на козлы и взялся за вожжи. Лошади дернули, но тут же остановились. Раздосадованный Чхония сердито взмахнул кнутом, и сыромятный ремень со свистом хлестнул по застоявшимся коням. Удар заставил лошадей рвануться что есть силы, и фаэтон, словно репа, вытаскиваемая из земли, закрутился на месте и вдруг двинулся вперед, волоча за собой вырванный вместе со столбами забор.

Это было ни с чем не сравнимое зрелище. Осыпающий нас проклятиями извозчик, вставшие на дыбы лошади, забор, опрокинувшийся на экипаж и подмявший его, звон стекол разбитого фонаря и мы, отплясывающие на шоссе какой-то дикий танец...

В тот же вечер Николай Николаевич вместе с Чхонией пришел в столовую. Мы сидели за чаем.

— Встать! — скомандовал дежурный.

Мы встали.

— Кто? — спросил директор и протер стеклышки своего золотого пенсне.

Чхония мрачно поглядел на кажущиеся совершенно одинаковыми лица школьников, с минуту подумал и вдруг ткнул узловатым пальцем в ни в чем не повинного ученика.

Мне стало стыдно. Не раздумывая, я вышел вперед и громко сказал:

— Это я сделал, Николай Николаевич, а не он. Честное слово! — поклялся я, боясь, что мне не поверят.

— Опять сван напроказил, — недовольно уставился на меня директор. — Ну куда это годится!..

— Зачем сван? — удивился Чхония. — Неужели этот разбойник — сван? Ну, теперь я все понимаю...

На шишковатом лице извозчика мелькнула тень испуга: дурная слава сванов давно дошла до него.

— Я вас очень прошу, батоно, — торопливо обратился он к директору, — совсем забывать, что на него жаловался.

— Нет, почему же? — запротестовал Николай Николаевич. — За такие шалости мы всегда наказываем:

— Ты будешь наказывать, а он меня резать будет, — обиженно сказал извозчик. — Большое спасибо!..

Он был настолько расстроен, что вышел, даже не попрощавшись с директором.

Николай Николаевич произнес длинную речь, из которой следовало, что если я не исправлюсь, то меня выгонят из интерната. Я молча выслушал не очень приятное сообщение о том, что снова на две недели лишаюсь отпуска в город...

— Вы все помните этот случай, — продолжал Юрий свое выступление, — дважды его разбирали на пионерском собрании и...

— Это было давно, с тех пор за Иосселиани замечаний нет! — с ноткой возмущения в голосе крикнул с места обычно выдержанный Коля Кемулария, поддержанный возгласами одобрения нескольких товарищей.

— Тише, товарищи! — вмешался председатель. — Каждому будет дано слово!

— Хорошо! Пусть это было давно! — продолжал Погостинский. — А сегодня почему Иосселиани выгнали из класса? Он нам об этом ничего не рассказал. И Пилия, которая учится в том же классе, могла бы об этом рассказать.

Если реплика Коли меня несколько ободрила, то упоминание о том, что меня только сегодня выгнали из класса, снова омрачило и свело на нет все мои надежды. Лица всех сразу как-то вопросительно обратились ко мне. У Архипа, я видел, даже глаза расширились. Ничего утешительного я не смог прочесть и на лице Всеволода Павловича, который сверкнул на меня своими, как мне показалось, очень злыми  глазами, быстро надел очки и поднял голову, словно собрался уходить.

— Думаю, о сегодняшнем случае надо предложить Иосселиани рассказать собранию. Предложение мое: пока, до полного исправления, Иосселиани отказать в приеме в комсомол, — закончил выступление Юрий.

— Что у тебя было сегодня? — несколько снисходительно и сочувственным тоном обратился ко мне председатель. — Расскажешь нам?

Я встал и приготовился идти к столу президиума, усиленно перебирая в голове все возможные варианты изложения случая на уроке математики.

— Разрешите, я расскажу, товарищ председатель! — встал с места Всеволод Павлович. — Я знаю все.

— Пожалуйста, просим, Всеволод Павлович! — Председатель, казалось, обрадовался и с большим удовольствием дал слово вместо меня преподавателю.

— Думаю, что не все здесь правы, — начал преподаватель, тщательно протирая стекла своих очков, — Иосселиани хороший ученик. Да, его так и надо считать, молодые люди. Вспомните, кем он пришел. Вы меня извините, я не комсомолец, беспартийный человек, и, может быть, не так выражаюсь, но он был дикарь. А теперь? А теперь он... ну, можно сказать, культурный ученик. А трудолюбие? Позавидовать надо даже тебе, Погостинский! Мне не нравится, как ты говорил. Нет, не нравится! Вспомнил старое и не к месту. А сегодня я удалил Иосселиани из класса... ошибочно. Не надо было его удалять. Он мне рассказал причину, и я ее признаю уважительной, а собрание, думаю, об этом может и не знать. Будем уважать самолюбие ученика.

После речи Всеволода Павловича мое настроение изменилось.