Огонь в океане

— Дело не в Джихе. Это уже забыто. Именно уже, — подчеркнул Николай Николаевич. — На него тут отец Феофилакт жаловался. Конечно, религия — опиум для народа и так далее и тому подобное... Но это, извините, недопустимое озорство...

И Николай Николаевич подробно рассказал отцу историю, о которой я сам почти позабыл. Как-то в воскресенье, когда мы всем классом высыпали на берег моря, странная фигура в женском одеянии привлекла мое внимание. Неуклюже балансируя и высоко поднимая подол длинного блестящего платья, человек осторожно пробирался по влажному песку и делал при этом такие уморительные движения, что я покатился от хохота,

— Ребята, что это за чучело? — громко спросил я, вспомнив, что в Ажаре выставляли на огороде чучела, чтобы отпугнуть бродивших в окрестностях медведей.

— Это отец Феофилакт, — шепнул Коля.

В Сванетии никто не называл попов отцами. И сванские попы одевались так, как одевается любой сван, и также ковырялись в земле. Только во время богослужения священник набрасывал на себя коротенькую ризу.

— А чей он отец? — спросил я, но ответа не получил.

Странная фигура подошла к нам, уставилась на меня заплывшими глазами и вдруг протянула

 к моим губам пухлую, нестерпимо сладко пахнувшую руку.

Никогда в жизни до этого мне не приходилось нюхать ни духов, ни одеколона. Никогда ни отец, ни дед не целовали руку попу.

— Ты кто — черт? — опросил я и отвернулся.

Священник оторопело поболтал в воздухе протянутой рукой и, обозлившись, огрызнулся по-грузински:

— Сам ты сатана и безбожник!

В тот же день он пришел в интернат и пожаловался на меня директору. Николай Николаевич славился в районе как старый атеист, и Феофилакт особенно не рассчитывал на его сочувствие. На всякий случай он оклеветал меня. По словам священника, я набросился на него и обругал последними словами.

Быт сванских семей не знает ругательств. Я всегда был очень чувствителен ко всякой лжи, и когда, не стесняясь моего присутствия, Феофилакт повторил свою клевету, я не выдержал. Можно было подумать, что я вот-вот наброшусь на клеветника.

— Разбойник! — в ужасе забормотал Феофилакт, глянув на мой сузившиеся от ярости глаза. — Форменный волчонок. Чур меня, чур меня! — испуганно закрестился он и покатился по лестнице, всячески понося и проклиная меня.

Николай Николаевич недоуменно пожал плечами, но на всякий случай сделал мне пространный выговор. Теперь он почему-то вспомнил об этом, и мне пришлось дать моему отцу честное слово никого больше не задевать.

— У вашего сына поведение неплохое, — обратился Николай Николаевич к Джамалу, который, войдя в кабинет директора, снял свой черный башлык и теперь сидел в углу. — Он бы был хороший ученик, но не знает русского языка... С языком у него не совсем... — продолжил директор.

— Унах! — воскликнул по-абхазски Джамал, вскочив с места. — Когда он на каникулы в прошлом году приехал, ни с кем по-абхазски не говорил. Говорит, забыл... Мы из-за него по-русски научились.

Николай Николаевич рассмеялся, встал с места и подошел вплотную к Володе.

— Плохо будет учиться, женю его, женю — и больше ничето! Пускай занимается женой, — грозил Джамал, жестикулируя увесистой палкой.

— А в общем, дорогие отцы, у вас дети неплохие, совсем неплохие, — заключил Николай Николаевич, прохаживаясь по кабинету. — Они трудолюбивы, а это главное. Если нет трудолюбия, и талант не поможет, ничего не поможет. Ваши дети честно и много работают. Ну, пока трудно, не все удается... В этом виноват царь. Слишком долго он сидел на нашей шее и не давал возможности развиваться.

— Если не будет трудиться, с женой будет сидеть, а не учиться! — продолжал грозить Джамал, потрясая палкой.

— Дружба у них хорошая, — Николай Николаевич показал в нашу сторону, — они помогают друг другу. Над ними шефствуют хорошие ученики старших классов, за ними смотрит комсомол, и мы, преподаватели, не совсем даром едим хлеб. Так что не беспокойтесь, не беспокойтесь.

Директор очень тепло простился с нашими отцами. В коридоре Джамал все-таки угостил Володю палкой.

— Это тебе за обман! — проговорил Джамал при этом на абхазском языке, который я уже кое-как понимал. — Я из-за тебя русский язык выучил, а ты...

Впрочем, очень скоро он отошел. Когда мы вышли провожать родителей, Джамал обнял сына и раза два испытующе пощупал то место, куда так недавно нанес удар своей палкой. Не менее трогательно простились и мы с отцом. Автобус уже давно исчез за поворотом дороги, оставляя за собой столб пыли, а мы с Володей все еще смотрели ему вслед.

— Больно было? — нарушил я молчание, показав Володе на шишку, вскочившую на его голове.

— Нет, — гордо возразил Володя. — Я мужчина, и для меня такие удары пустяки. Но жалко отца. Он такие случаи очень долго переживает... Он уже старик... И жалко, что он себя очень будет ругать...

Слова Володи возбудили во мне мысль, над которой я раньше не задумывался. И мне отец всегда за дело, конечно, давал подзатыльники. И я вспомнил, что он сам обычно переживал больше, чем мне они доставляли неприятностей и боли.