Огонь в океане

— Да ты не обижайся, Яро! Ведь дело идет о жизни наших отцов, а Гиго полезный гвеф. Он только хорошее делает. Это все знают.

Иламаз пользовался среди ребят весом. Он был самоуверенный и неглупый мальчик. Ростом он был выше всех нас.

Я почувствовал, что ребята поверили Иламазу. Раз он говорит, что дедушка Гиго гвеф — значит, так оно и есть. Спорить с ребятами было бесполезно, и  поэтому мне ничего не оставалось, как повернуться я уйти. За собой я услышал торопливые шаги. Обернувшись, увидел расстроенное лицо Иламаза.

— Яро, дорогой, не сердись. Я не хотел обидеть твоего дедушку. Наоборот, это очень хорошо, что он гвеф. Ведь многие из нас сейчас мучаются. Вон у Гаму отец на перевале, у Арсена тоже. А мой отец даже неизвестно где. Спроси у дедушки, узнай, где мой отец... Пожалуйста!

Иламаз был готов расплакаться. На лице его застыло умоляющее выражение. Мне стало жаль его.

— Ты подожди меня здесь, я спрошу и вернусь. А санки возьми...

Войдя в мачуб, я, как обычно, несколько секунд постоял на пороге, привыкая к темноте. В мачубе было лишь одно маленькое оконце, вернее не оконце, а отверстие, напоминавшее бойницу. Поэтому зимой, когда входная дверь была закрыта, здесь всегда стоял полумрак.

Дедушка, поджав под себя ноги, сидел на кровати и курил.

— Зачем вернулся? — спросил он.

— Меня просили... — сбивчиво начал я. — Меня просили... Иламаз просил... С его отцом ничего не случилось?.. На Латпаре?

Я очень боялся обидеть дедушку. Но дедушка добродушно рассмеялся:

— Хе-хе-хе! И дети меня гвефом считают. А это, пожалуй, хорошо. Иногда можно людей успокоить. Свану многого и не требуется, ты его обнадежь — и все... Ты, Яро, тоже думаешь, что я гвеф?

— Нет, я не верю, — не очень уверенно отозвался я.

— Я, бывает, ворчу из-за этих разговоров, но по-настоящему не обижаюсь. Вижу, что добро могу иногда сделать, вот и не обижаюсь. Если дам правильный совет — говорят сила гвефства, не дам — не хотел, говорят, правду сказать... Эх-эх-эх, темнота наша!.. Какой я гвеф? А Иламазу скажи, что отец его жив, здоров, скоро придет. Пусть мальчик не страдает...

Поцеловав дедушку, я побежал на Свипф.

Когда я сообщил Иламазу слова дедушки, радости его не было предела. Он обхватил меня своими длинными руками, крепко прижал к себе, затем, вдруг отпихнув, убежал. Конечно, он торопился сообщить дома радостную новость. Мне в эту минуту захотелось, чтобы дедушка был настоящим гвефом.

Компания распалась. Я поплелся домой.

Мама по-прежнему сидела на камнях у дома. Солнце освещало ее. Вся она была какая-то легкая. Длинные русые косы лежали на ее груди. Я всегда считал, что моя мама добрая и красивая, но сегодня под молодыми лучами весеннего солнца она показалась мне необыкновенной красавицей. Славно бы о ней рассказывал мне дедушка в своих сказках.

Мама отняла руки от прялки, прижала меня к себе. Я взял конец ее косы и стал перебирать ее пальцами.

— Что же ты, мой мальчик, сегодня не катаешься на санках?

— Сегодня, мама, никто не катается. Все только и говорят о Латпаре...

— Да, сынок, все ждут своих... — тихо произнесла она и задумалась. — Так каждую весну. Ведь по обычаю наших предков все сваны к Черному понедельнику[1] должны быть дома. И тебя, сыночек, будут когда-нибудь ждать. Такая у нас жизнь тяжелая.

Мне стало невыносимо жаль мать. Ее большие серые глаза заволоклись слезами, и страстная жалоба снова зазвучала в ее словах:

— Вот так и проходят эти дни. Мужчины сидят на башнях и смотрят на дорогу, а мы, женщины, не сходим с порога. Говорят, это облегчает путь ожидаемым. Пока, слава Шалиани, спасал он наших людей, не обижал нас. Все возвращались невредимыми.

— И с нашей башни можно смотреть на дорогу, она ведь у нас самая высокая в Лахири? Мама, пусти меня на башню!

— Давно уже никто туда не забирался. Но если дедушка тебе позволят, то, пожалуй, можешь слазить. Да ты ведь не знаешь, куда надо смотреть? — И она указала мне точное направление.

Я отправился к дедушке. Подумав с минуту, он махнул рукой в знак того, что не возражает.

Разрешение влезть на башню было неожиданным для меня. Нас, детей, туда никогда не пускали — это считалось не совсем безопасным.

У входа в мачуб, в небольшом коридоре, заваленном дровами, начиналась лестница в верхний этаж дома — дорбаз, где жили только летом. Вернее, это была не лестница, а большой пласт шифера со специальными зарубками.

Дорбаз закрывался тяжелой дубовой дверью, утыканной камнями. Ни выломать, ни расколоть топором дверь было невозможно, топор везде бы наткнулся на кремень. Дверь служила хорошей защитой от нападения.

С трудом приоткрыв дверь, я вошел в дорбаз. В зимние месяцы здесь хранилось сено. Но сейчас дорбаз был почти пуст. Лишь в одном углу лежало немного корма для окота.

В некоторых сванских домах башни расположены обособленно от дома и соединяются с ним крытым мостиком. В случае, если враг подходил непосредственно к башне, то мостик при помощи специального приспособления рушился. В такие башни детей совсем не пускали. В темных, иногда довольно длинных переходах легко было оступиться.