Огонь в океане

— Да, к сожалению, у нас такие обычаи. Их никак нельзя обойти. Обойдешь — на век опозорен. Если в семью приходит смерть, то для всех наступает разорение. Разве это дело? Хороший был человек Зураб, всю жизнь он трудился пуще всякого ишака, создал гнездо свое, худо-бедно, но имел свой дом, хозяйство. А тут пришла смерть, похоронили. Пришлось созвать всех жителей Жамужа, Лахири, Мужала. Всех угощать нужно, — продолжал отец. — А денег откуда взять? Продали все, а завтра начнется голод для оставшихся в живых. Горе, нужда, долги...

В мачубе стояла напряженная тишина.

— Что и говорить! — продолжал отец. — Только ради того, чтобы бежать от этих наших обычаев, стоит уехать все равно куда, лишь бы уехать, пусть даже в Сибирь.

— Помогите, боги! — воскликнули женщины и начали креститься.

— Ты хочешь уехать в Дали, — тихо произнес дедушка после продолжительного затишья. — Об этом можно поговорить, но кто тебе разрешил ругать наши обычаи?

Дедушка старался сдержать гнев. Говорил он медленно, тихо.

— Коция прав, — поддержал отца дядя  Кондрат. — Обычаи наши слишком дики. Сколько семей, да почти все, после похорон становятся нищими.

— И ты заодно! — вдруг не выдержал дедушка и закричал: — Я вас обоих проучу, больше и заикаться об этом не будете! Опозорите мой дом, щенята!

Бабушка Хошадеде стала, разумеется, на сторону дедушки.

— В Дали никто не поедет, пока я жива. Еще не хватало, чтобы мои дети бродяжничали по всему свету!

А дедушка между тем расходился все сильнее. Досталось даже женщинам. Им в укор он ставил то, что они мало обращают внимания на своих невоспитанных мужей.

Слушая суровые слова дедушки, я совал в очаг палку. Когда она загоралась, я тушил ее, потом снова совал в огонь.

Мне стало жаль отца. Уж слишком жестоко дедушка ругал его. Я привык всегда верить и дедушке и отцу. «Кто же из них прав? Наверное, все-таки отец, — решил я. — Если можно жить иначе, чем мы, не испытывая таких лишений, не отказывая себе во всем, то почему так не жить?»

Наконец бабушка Хошадеде остановила дедушку, прикрикнув на него:

— Хватит тебе! Если тебя обидел Габо, так ты с ним и должен был посчитаться. Нечего на детях отводить душу. Коня не догнал, седло бьешь! Наши дети не хуже других... Поздно уже, давайте спать.

Вскоре в мачубе воцарился покой. Легли и мы, дети. Завтра нужно было вставать до рассвета и идти на полевые работы.

Все боги выдуманы

Узкая тропа резко поворачивает влево. Перед поворотом Балду внезапно, словно прощаясь, оглядывается назад, туда, где шумит неугомонный Ингур.

За Балду следует отец, от которого не отстаю ни на шаг и я. Бычка решено принести в жертву богам. Много слез было пролито мною перед этой тяжелой дорогой. Много просьб помиловать Балду было высказано. Но ничего не помогло. Бычок обречен. Отец объяснил мне, что надо смириться, все желают нам добра и считают, что если мы принесем жертву богам, то благополучно доберемся до нового места жительства.

Собственно говоря, это обстоятельство и послужило причиной того, что Балду должен быть принесен сегодня в жертву богам. Я знал, сколько трудов стоило отцу добиться согласия у дедушки и бабушки на переезд в Дали, где, по общему мнению, нам будет хорошо. Знал также, что отец против этой жертвы, но идти наперекор обычаям и суеверным законам не мог.

За нами шествуют дядя Кондрат и Ермолай. Они ведут мула Реаша, груженного двумя большими медными котлами, которые, точно половинки огромной луковицы, прилипли к его бокам.

Мул, или, как его называют по-грузински, катер, то и дело задевает поклажей камни и кусты, тогда раздается колокольный грохот или неприятный металлический скрежет.

За Реашем следуют все остальные члены нашей семьи, кроме бабушки Хошадеде и тети Кетеван. Они остались дома, в Лахири.

— Слава тебе, всемогущий Льягурка! — первым заметил открывшийся из-за мыса монастырь святого Квирика и Юлиты отец и, как было принято, начал креститься.

Вскоре все стояли на коленях и молились Шалиани. Все лица были обращены туда, где ястребиным гнездом среди мохнатых елей, густо облепивших вершину горы, виднелся монастырь. Внизу, под горой, бесился в своем каменном ложе седой Ингур.

Нам, детям, позволяли молиться без слов. Брат Ермолай и я стояли на коленях рядом с отцом. Взрослые что-то шептали про себя; причем почти все говорили одно: «Наш Шалиани, наш Шалиани...»

Шалиани, Льягурка, Квирик, Юлита — это боги. Им все молятся, чего-то у них просят. Но почему говорят «наш Шалиани» и отдают ему предпочтение, я не знал. Как-то попробовал спросить об этом у Ермолая, но он ответил, что этого никто не знает, а если поинтересоваться у взрослых, то немедленно же получишь подзатыльник. Я не решался нажить лишний подзатыльник. Сегодня же можно было не бояться этого, отец мне все расскажет, учитывая, мое горе.

— Почему все говорят, что Шалиани наш? — спросил я, дернув отца за рукав старой чохи.