Огонь по своим

Как неутомимому защитнику русской культуры Луначарскому давным-давно надо бы поставить памятник. И если Союз писателей поручит при его открытии произнести речь Александру Боброву, который к радости сфер так обильно уснащает свои публикации именами отцов церкви, святых и великомучеников, то, надеюсь, он исправит свою ошибку и вспомнит, что это памятник одному из мучеников, который смело шел на святой подвиг сбережения русской культуры.

«Патриот», № 45–46, ноябрь 2003 г.

СОБЛАЗН ПРОКУКАРЕКАТЬ ПЕРВЫМ (С. Куняев)

Недавно в «Правде» Станислав Куняев объявил, что стоит на консервативных позициях. Очень хорошо. Я тоже консерватор. Может быть, даже мракобес. Предполагаю, что именно так меня и понимают, допустим, М. Шатров и Е. Евтушенко. Ну как же! Ведь я против столь любезных им бесконечных революций, тем паче, если революцию возводят в квадрат и радостно сообщают с пригорка: вот вам «революция в революции», ликуйте! Не могу ликовать… Я против бесчисленных встрясок во всех областях жизни. Я, постепеновец, за осмотрительность и взвешенность, за сбережение ценностей, добытых народом веками. Как же не мракобес! Словом, вроде бы мы со Ст. Куняевым соседи, стоим рядом, и даже плечом к плечу. И должен бы я, как мракобес мракобеса, во всем его понимать и поддерживать. Должен. Но…

Вот недавняя его статья «Человеческое и тоталитарное». Не имея намерения давать ей здесь общую характеристику, не могу пройти мимо некоторых суждений и оценок критика в главе «О революционной законности и большом терроре». В ходе своих изысканий в данном вопросе автор в частности заявляет: «Не будем делать из Бухарина крестьянского заступника, чем занимаются сегодня многие средства массовой информации. Не случайно, что именно Бухарину, своему единомышленнику по отношению к русскому крестьянству как реакционной силе, М. Горький в 1925 году пишет письмо-совет или даже письмо-инструкцию со следующим содержанием…» Максима Горького критик рисует в образе главного ненавистника русского крестьянства, дающего инструкции своим подручным в Политбюро. К тому же инструкции тайные, поскольку письмо имело личный характер и 65 лет не публиковалось.

Вот текст этой тайной инструкции, почему-то не зашифрованный: «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, даже неизбежен конфликт двух «направлений». Всякая «цензура» тут была бы лишь вредна, заострила бы мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и нещадная — этой идеологии должна быть теперь же.

Талантливый трогательный плач Есенина о деревенском рае — не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима».

Отношение Горького к деревне вопрос очень сложный. Кое в чем весьма существенном великий писатель был здесь не прав. Пока отметим только для никогда не ошибающихся дистиллированных праведников, что это отношение определялось во многом тревогой за малочисленный тогда русский рабочий класс. В письме от 23 июня 1925 года тому же Бухарину он писал: «Нет, дорогой Николай Иванович, я не боюсь, что „мужик съест“. Однако же когда представишь себе всю огромность всемирной русско-китайско-индусской деревни, а впереди ее небольшого, хотя и нашедшего Архимедову точку опоры, русского коммуниста, то, всматриваясь в соотношение сил, испытываешь некоторую тревогу». Горький был обеспокоен не вообще работой писателей-крестьян, не произведениями о деревне как таковыми, — писатель считал нужным выступить против «возрождающегося сентиментализма» в изображении деревни, против попыток представить ее безмятежным «раем»; против бездумного поклонения идеализированному мужику, — идеализация вредна и опасна в любом деле. В только что цитированном письме Горький продолжал: «И когда я вижу, что о деревне пишут — снова! — дифирамбы гекзаметром, создают во славу ее „поэмы“ в стиле Златовратского, — это меня не восхищает. Мне гораздо более по душе и по разуму солененькие рассказы о деревне старого знакомого моего Пантелеймона Романова».

В письме, превращенном С. Куняевым в «инструкцию», как и во втором, речь шла о вопросе чисто идеологическом, и важно подчеркнуть, что Горький считал совершенно недопустимой всякую цензуру в отношении авторов чуждого ему направления. И как бы то ни было, а идейное расхождение в литературе, конфликт, самое резкое противостояние он, в отличие от некоторых тогдашних и нынешних «прорабов», считал возможным решать только средствами критики, то есть спора, дискуссии, а не печатной угрозы, допустим, при встрече съездить литературному противнику по салазкам, как мы видим это в наши дни. (Смотри «Московский литератор», № 42, 1989.) Нельзя не отметить и того, что, считая в ту пору лирику Есенина несвоевременной, Горький тем не менее давал ей высокую оценку. Много ли может указать нам С. Куняев подобных жестов в наши дни?