Огонь неугасимый

Вздохнув, он зашагал на второй этаж. У длинного стола по одну сторону прохаживался дедушка Айнулла, по другую сидело человек пятнадцать, и все они с задумчивой сосредоточенностью уставились на шашечные доски. Вокруг вилась гурьба болельщиков.

— Даем сеанс одновременной игры, товарищ парторг, — важно проговорил дедушка Айнулла. — В шахматном мире из нашего брата есть Рашид Нежметдинов. А вот в шашечном мире, как луна, всплывает Айнулла Иртуганов… Дамка, сердечный мой, смотреть надо. — И он сковырнул разом три шашки с доски какого-то веснушчатого парня.

В читальном зале Гаязов остановился возле Карима и Басыра, — как козлы, уткнувшись лбами, они разгадывали кроссворд и настолько были увлечены своим занятием, что не заметили Гаязова.

— Десятый по вертикали. Род мушмулы… Карим, что это за мушмула?

— Из скольких букв? — спросил Карим, хотя и не знал, что значит мушмула.

— Из пяти.

— Из пяти… э?

— По-моему, Карим, мушмула — это рыба.

— Ну, что ты, рыба!.. Это какой-то военный термин. Помнишь, в прошлом номере был вопрос о роде войск?

Гаязов, с улыбкой слушая их спор, снял с полки том энциклопедии на букву «М» и подал им.

— Ну-ка, загляните в эту книжицу…

На улице Гаязова охватило чувство удивительной легкости. Мягкий, пушистый снежок падал неторопливо, и всё — деревья, палисадники, машины и даже люди, — всё окутано было как бы легчайшим лебяжьим пухом.

Он уже сидел в машине, когда ощутил вдруг как бы ожог на затылке: кто-то смотрел на него сзади. Обернувшись, он встретился взглядом с юркими глазами мальчугана, который озорно смотрел на него через заднее оконце.

Гаязов велел шоферу остановить машину и быстро открыл дверцу. Но мальчишка уже исчез.

«Вот стриж! Чей это?..» И тотчас Гаязову вспомнились ребятишки Самариной. На Гаязова будто кто прутом замахнулся — он непроизвольно закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока машина не остановилась.

Дома Гаязов нашел в шкафу очерки Эренбурга, стал перелистывать.

«Я часто думаю о близких, друзьях, которые не вернулись с войны, — прочел он. — Вспоминая рассказы, душевные признания, услышанные на фронте, говорю себе: эти уже не смогут описать, как они жили, сражались, умерли».

Гаязов замер, уставившись на черное окно. Книга в его руке едва заметно дрожала.

4

Гаязов вышел на улицу. Снег перестал, но небо все еще было затянуто низкими черно-серыми тучами, чуть подсвеченными снизу — от зарева бесчисленных городских огней.

Райком был недалеко. Гаязов шел мимо дворников, сгребавших снег, мимо мальчишек, веселой гурьбой катавшихся на санках. Он всматривался в одного, в другого: который же из них прицепился к его машине?

Вот и двухэтажное белое здание в саду. В окне Макарова свет. Судя по движущейся ломкой тени, прохаживается, должно быть, по комнате. Вон из окна смотрит на улицу.

Увидев входившего Гаязова, Макаров шагнул навстречу и, не отпуская руки, усадил его в кресло около стола, сам сел рядом. Закурили. Гаязов рассказал о бюро, о поведении Пояркова, о Зубкове, угнавшем зачем-то в лес все машины и оставившем завод без шихтовых материалов.

Затянувшись папиросным дымом, Гаязов наконец сказал, что в райком его привело другое.

— Я слышал, Валерий, что ты служил некоторое время в одной части с Харрасом Сайфуллиным. Расскажи, если можешь, все, что знаешь о нем. Расспрашивать об этом Надежду Николаевну было бы слишком жестоко. — И Гаязов протянул Макарову несколько анонимных писем.

Макаров пробежал их глазами и швырнул на край стола.

— Не верю я этим бумажкам. Правду не защищают, спрятавшись в кусты и прикрывшись маской. С тех пор как у меня была Яснова, я часто думаю о Харрасе…

Перед глазами Макарова ожили грозные события 1941 года. Отступают потрепанные в боях войска. Закрывая горизонт, пылают подожженные фашистами деревни. Вокруг колышутся неубранные, несжатые хлеба. Кое-где над полями стелется густой, маслянистый дым…

— Много лет прошло, а вспоминать до сих пор тяжело. Кое-кто теперь бахвалится: вот-де мы какие герои были, как громили врага. Такие люди, по-моему, и не нюхали настоящего фронта…

— Верно, такие охотники до геройства появляются обычно после боя, — подтвердил Гаязов.

— Мы с тобой, Зариф, два коммуниста, два бывших фронтовика. Оба знаем, что такое отступление в степях Украины. Многие провожали нас тяжелым взглядом. И среди солдат появились паникеры. Нашелся и у нас такой, открыто призывал расправиться с комиссаром. «К черту! — кричит. — Давай расходись, братва. Своя голова дороже». Харрас остановил бойцов, построил их в лощине. Подстрекателя поставил перед строем, велел снять ремень, гимнастерку. В жизни не забуду Харраса в ту минуту. Бинты, которыми была обмотана его голова, в крови, в пыли. Правая рука на перевязи — ранена. Левая как выхватит пистолет… «Я стреляю в тебя не за то, что ты поднял на меня руку, говорит, а за измену родине», — и выстрелил… Не помню фамилии этого предателя, но знаю, что он был татарин. Из Казани… Перед строем он еще крикнул комиссару: «На своего брата мусульманина руку поднимаешь!..» А Харрас ему: «Не я — собака тебе брат!..»