Огни в долине

Ни с того, ни с сего Федор Парамонов припомнился. Давненько с ним не видались, да и не больно охота лишний раз встречаться. Побаивается Егор Саввич Федора и не очень-то верит его словам и посулам. Стоит Советская власть, и не видно, чтобы пошатывалась. С годами недовольных ею все меньше. Вот ведь обидно что. О прежних временах даже старики все реже поминают. А о молодежи и говорить нечего, о будущем у ней все разговоры. Данилка Пестряков, будь он трижды неладен, вон как в гору пошел. Сказывают, неслыханного весу самородки нашел, никогда таких в Зареченске не поднимали. Самый теперь знаменитый человек. Приезжали из Златогорска, фотографировали недотепу. Потом газеты с его портретом получили. Улыбается во всю рожу, доволен. А чем доволен-то? Был дурак, дураком и остался. Столько золота в казну сбурил. Умному бы человеку такое богатство. Вот уж верно говорят: дуракам счастье. И кто бы подумал, на самой завалящей шахтенке, на той, что раньше Унылой звалась.

О сыне Якове Сыромолотов вспоминать не любит. Слыхал стороной, будто Яков достиг в учении немалых успехов, что скоро инженером станет. Прошлым летом приезжал он в поселок, несколько дней жил, однако Егор Саввич не пожелал его видеть. Сказал — отрубил. Нет у него больше сына. Нет и все тут. Яков приходил в дом, когда отец был на конном дворе. Посмотрел на сына Васютку, с Дуней, с Мелентьевной поговорил и ушел. Бабы поревели, повздыхали, тем и кончилось. Знает Егор Саввич и то, что Яков опять к учительнице подкатывался, да будто получил от нее полный отказ. Учительница все с Данилкой. Вроде и свадьбу собираются играть. А Дуню вот жалко. Никак не смирится, что потеряла мужа. Понять ее можно: баба молодая, здоровая, в самом соку. Как родила Васютку, так и сама расцвела. Может, и ушла бы к Якову, да, видать, Яков не больно зовет. И Васютку, поди, жалко, знает: дед внука не отдаст. Ну, а второй раз при живом-то муже разве выйдешь.

А где-то в глубине души нет-нет да и заноет: сын тебе Яков. Один. Прости его и забудь. «Нет» — шепчет в темноте Егор Саввич, и еще громче: «Нет, не прощу…» Опять бьют часы. Три раза ударили. Теперь и до утра недалеко, светать скоро начнет. Мыши где-то скребут. Сказать Мелентьевне, поискала бы, где норы, да забила бы или кота от соседей принесла.

Примечал Егор Саввич и не раз, как стали заглядываться на Дуню молодые мужики и даже неженатые парни. Из дому она выходит редко и то все больше с Мелентьевной. Однако тут глаз да глаз нужен, не принесла бы в дом приблудного. Ни к чему это. Васютка вот свой, родной, ему любовь, на него надежды и опять же радость от него. Славный растет Васютка. Сразу видно, в деда пошел, сыромолотовской закваски. Совсем еще малец был, а уже кричал: мое, дай. Будет в делах помощник. О таком внуке и мечтал. Души в нем не чает, ни в чем не отказывает. Дуня видит и радуется. И сама над сыном словно клушка. Подрастал бы скорее внучонок.

В комнату начинает пробиваться рассвет. Бледнеет свет лампадки. Сквозь щели в ставнях пробиваются тонкие светлые полоски. Прошла, значит, ночь-то. В соседней комнате шаги послышались. Неторопливые, грузные. Это Мелентьевна. А вот и другие: легкие, быстрые, упругие. Дуня поднялась. Разговаривают тихо, думают, спит хозяин, а он хоть бы глаза сомкнул. Вот и Васютка голос подал. Рано просыпается малец.

Сыромолотов отбросил одеяло, сел на кровати, зевая и почесывая грудь. Теперь как будто и на сон повело. Однако пора на работу собираться. Не любит Алексашка, если кто на работу опаздывает. Иной раз директор сразу поутру на конный двор заходит. Теперь еще телефон — бесовскую штуку провел. Звонок старшему конюху, такое-то распоряжение.

Егор Саввич подтянул полосатые подштанники и стал одеваться. Когда вышел в столовую, на столе уже пыхтел самовар, на тарелке гора свежих ватрушек. На коленях у матери примостился Васютка. Чего-то приговаривая, она расчесывала гребешком его светлые мягкие волосы. Увидев Сыромолотова, Васютка проворно сполз с материнских колен.

— Деда! Деда пришел!

— Здоров будешь, Василий Яковлич, — несмотря на бессонную ночь и плохое настроение, Егор Саввич улыбнулся внуку и взял его на руки. Васютка полез пухлыми пальцами деду в нос, потянул за уши, теребил волосы.

— Деда, это у тебя что? Борода?

— Борода, внучек, борода.

— А зачем она? У меня нет бороды, у мамки нет и у бабы нет. А у тебя зачем?

— Вырастешь, и у тебя будет. У мужчин завсегда борода бывает. И еще — усы.

— И у тебя усы? Это усы, да?

Васютка схватил Егора Саввича за ус и дернул изо всех своих силенок.

— Но-но! Зачем так-то? Больно деду.

— Больше не буду, — мальчик обнял деда за шею и крепко прижался. — Теперь не больно?

— Теперь нет.

— А на лошадке покатаешь?

— Покатаю, вот только как тепло станет. В тайгу поедем. Хочешь?

— Хочу. А там волки, да? И медведи?

— А мы ружье возьмем да в них трахнем.

Васютка засмеялся и стал вертеться, пытаясь сползти на пол.

— Молока хочу. Мамка, дай молока.