Огни в долине

— Слышу, слышу, мил-друг, все до единого слова. Господь-то бог смиловался над рабом своим, надоумил отвар зелен-корня испить, уши-то и открылись. Считай, лет десять, а может, двадцать или тридцать не слышал, хоть из ружья пали, хоть из пушки. А как стал зелен-корень пользовать — слух и наладился. Муха летит — слышу, комар пискнет — тоже слышу. А уж речь людскую и подавно. Я и тебя научу, где тот корень искать да как из него отвар делать. Авось, пригодится когда.

— Ну и дела! — Буйный с недоверием смотрел на старика. — А как же насчет соловьев-разбойников? И от них излечился?

Сморчок хитро посмотрел на начальника охраны и погрозил ему грязным пальцем.

— То статья особая, тут, друг Иван Тимофеич, зелен-корень ни при чем. Вот как выйду в лес да как свистну, как гаркну — зашумят сосны и ели, закачаются, кланяясь земле-матушке…

— Ладно, ладно, в другой раз доскажешь, — оборвал старика Буйный. — Раз ты теперь слышишь, так скажи, когда на рыбалку сходим, обещал же.

— Золотую рыбку изловить хочешь? Не досуг мне ноне рыбалкой-то заниматься, — Сморчок быстро оглянулся по сторонам: — Путь мой лежит далеко-далеко, в берлогу на Сухом болоте. Важную бумагу доставить должон. Ва-жну-ю.

— Опять загибаешь. Какую еще бумагу выдумал? — теперь Иван Тимофеевич уже с интересом слушал болтовню старика. — Кто же тебя посылает с ней?

— А посылает меня, слугу свово верного, старшой брат соловей-разбойник к меньшому брату. И живет меньшой брат в берлоге на Сухом болоте.

— Опять занесло тебя, — поморщился Буйный, явно ощутив запах винного перегара. — С утра причастился, успел. Смотри, Сморчок, плохо кончишь, ежели проклятое зелье пить не бросишь. Помяни мое слово.

— А ты не подносил, так и не попрекай, — обиделся старик. — Может, это одна моя радость и счастье одно.

Он повернулся и зашагал прыгающей походкой — худой, сгорбленный. Ветер трепал его рваную одежонку, редкие космы седых волос. Иван Тимофеевич смотрел вслед Сморчку, качая головой.

— Эх ты, горе-горькое. Соловей-разбойник… Однако чего это он молол про берлогу на Сухом болоте? Старшой брат, меньшой брат… Бумагу какую-то помянул, важная, сказал. Может, спьяну наболтал, а я голову над его пустыми словами ломаю. А может, и не наболтал. Говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — Иван Тимофеевич смотрел вслед старику, продолжая рассуждать вслух. — И слышать вдруг стал… Ничего не пойму. Пойти разве Иван Иванычу рассказать. Ему, пожалуй, интересно будет. А Сморчок шагал торопливо, словно убегал, и по обыкновению бормотал:

— Вот пойду я в берлогу, а там — ведмедь-шатун, злющий-презлющий. Ох, неохота с ним повстречаться. Заглотит он меня единым духом — и не подавится. А в брюхе-то у него темным-темно. И детки малые там плачут, горькими слезами уливаются. И спросят они: за что погубил нас, за что жизни лишил…

Вечером, получив от Сыромолотова свернутую в несколько раз бумагу, зашитую суровыми нитками, и надежно запрятав ее за пазуху, Сморчок отправился к Сухому болоту. Провожая его, старший конюх сказал:

— Смотри, исполни все в точности, что прикажет Федор. В накладе не останешься.

На дорогу Сыромолотов налил старику полный стакан водки, дал корзину с разными припасами и проводил до реки. Тускло светила ущербная луна, тянул холодный ветер, уныло плескали мелкие волны, набегая на низкий, заросший кустами берег. Сморчок перекрестился, отпихнулся веслом и выплыл на середину речки. Скоро серебристая мгла поглотила его. Егор Саввич постоял еще немного, прислушиваясь к редким ночным звукам, и успокоенный повернул к дому.

Посыльный приплыл к Сухому болоту под утро. У входа в зимовье Сморчка встретил большой ощерившийся пес. Он стоял на тропе, глухо ворча и не спуская мрачных глаз с пришельца. Желтые клыки не обещали ничего хорошего. Старик оробел, хмель мигом вылетел у него из головы. Он остановился, беспомощно топчась на месте и растерянно приговаривая:

— Чего ты, чего? Я же с добром пришел. Вот и гостинцы твоему хозяину принес, — старик показал на корзинку. — Лепешки тут, мясо есть, водка. А еще — бумага…

Пес не двигался. Вся его поза говорила о том, что он не намерен пустить пришельца и если тот сделает еще хоть шаг — ему несдобровать.

— Мне же пройти надо, — слезливо канючил Сморчок, будто собака могла понять слова и сделать, о чем он просил.

— Вот незадача, — сокрушенно вздохнул старик и поскреб затылок. — Федор!.. Слышь, Федор, выйди-ка на волю.

Услышал Парамонов или его разбудил рык собаки, но он вылез из землянки заспанный, с помятым лицом. Сказал что-то псу, и тот нехотя отошел с тропы.

— Ну какой же ты, Федор Игнатьич, право. Пса вот завел, а своих отличить не выучил. Он же на меня чуть не бросился. И где только выкопал этакое страшилище.

— Варнак — пес добрый, — отозвался Парамонов, и в голосе его прозвучала несвойственная ласковая нотка, странная для этого мрачного человека. — Службу верно несет и, если надо, живот положит за хозяина. Верно я говорю, Варнак?

Собака шевельнула хвостом, преданно глядя в глаза хозяину.

— Пошли в землянку, холодно тут стоять.