Огни большого города

Но в особо значительной степени он проявился значительно позже. Не в те уникальные дни нашей совместной юности – много лет спустя. Случай этот нашумел, потряс воображение, его широко обсуждали в газетах и по телевизору. Трех генералов с работы сняли, пятерых на их место поставили. Известен и криминальный оттенок этого нашумевшего случая, его внезаконная сила, его повседневная своеобразность для нашей страны. Он, иначе говоря, своими корнями куда-то глубоко уходил. Не в область примитивной уголовщины, а в область более возвышенную, словно хриплое задушевное пение в исполнении моего друга, на его воображаемую игру на изогнутом саксофоне.

Этот же случай во всем его многообразии распространился вскоре на всё душное побережье некой оффшорной зоны с теплым морем, огромными птицами, голыми туристами, вкуснейшими лангустами и разноцветными цветами, источавшими запах медовой карамели. Возвратившись в Москву, случай этот скрылся в сырых и глубоких подвалах столичного Центра, впоследствии высушенных и отданных под модные кабаки в настоящее время и превзошедших по вкусной еде и убранству самую знаменитую «Прагу» с ее стрижеными официантами и пожелтевшими зеркалами от пола до потолка. Состоял же он вовсе не в этом кабацком великолепии, на которое ни у какого подручного геодезиста не хватит никогда всех его премиальных, как бы он ни добегал до призывных гудков на Ярославском перегоне, как бы ни кричал в одиночестве на луну. Случай в том и состоял, что трое рослых пареньков «в скандинавским ботинках» пришли к Александру Петровичу кое-что прояснить по вопросу, значительно более существенному, нежели моя заначка в шкафу, давнишняя эрекция на рассвете или интимные подробности нижней одежды американской белокурой кинозвезды. Он к этому времени уже обставил новое свое трехэтажное жилище в духе 50-х – 60-х – 70-х годов и для пущего облагораживания обстановки прикупил обширный диван, похожий на мой и по обивке, и по скрипу пружин, но за бешеные деньги. Небольшой фотографический портрет мамы с гвоздикой в волосах он укрепил на стене в своей спальне, расположенной за полинялой шторой на деревянных кольцах. Мамину пишущую машинку он оставил на том же месте, что и много лет назад, и по ночам она по какой-то собственной причине печатала тот же бесконечный перечень исторических событий. Электрическую лампочку в черном патроне он тоже повесил, а вчерашнюю «Правду» расположил всеми орденами вверх и на таком же столе, какой был у меня. И деревянный двустворчатый шкаф его хранил в своих старинных потемках непочатую бутылку «партийного» 197… года осеннего разлива. И очень много всякого разного накупил, чтобы было что покурить. А когда эти немногословные ребят у него втроем появились, он им сказал:

– Вы – шустрые пареньки. Вы не фуфла хотите, не дряни какой; не надо вам никакого дерьма. Оно вам для чего сдалось? Нет, вы – не просто шустрые пареньки. Вы – очень борзые ребята. Великолепные скоты нашей грандиозной эпохи. И вы от меня что хотите? Вы от меня хотите пятьдесят миллионов долларов за полуистлевшие носки на ржавой трубе! Не многовато ли, господа?

Выстрелить сразу из трех пистолетов они в него не успели: он сам в них успел выстрелить. Сразу в троих. Из одного пистолета.