Огненный рубеж

Все из-за недорезанного когда-то татарами Евтыха, будь он неладен, снова подумалось атаману. Ахматовы дьяволы, воюя адыгов в пути на Крымское ханство, жгли черкесские аулы, нарезали ремни из черкесских спин, вспарывали утробы черкесским женкам. Евтых без полосы кожи на спине бросился в реку и сумел выплыть через полтора десятка верст от своего аула. Через год объявился на Днепре. Через пять лет в Ахматовом походе на Москву его нож запел песню мести. По утрам один-два, бывало, и три ордынца не просыпались, захлебнувшись собственной кровью. Но десять дней назад Евтых исчез. У татар остался его нож, вдосталь напившийся крови. Тогда атаман понял, что скоро татары придут к нему и спросят. Любой его ответ им не понравится.

– Пан атаман! Проше тутай, пан атаман!..

Богусь и Пшемко обнаружили нечто у двери амбара, взволновались. Мирун и Тимош рывком скакнули к ним. Дверь из тонких располовиненных бревен от толчка медленно откатывалась наружу.

– Ход ест вольной, пан, никого там нема!

– Нас выпускают, Гриц?! – осклабился Мирун. Он решительно намотал длинный хохол на правое ухо и шагнул из амбара.

Козаки тотчас подвязались кушаками, разобрали суконные каптаны, надвинули шапки на лбы и застряли скопом в узкой для них двери. Пропихнули друг дружку.

Гавря подал атаману жупан и широкий пояс с тканым серебряным узором. Накинул на плечи плащ с отложным мехом бобра. Вышли последними.

Предчувствия были дурные. Они немедленно оправдались, когда Мирун доложил, возбужденно скалясь: сторожи нигде нет, чернецов также не видать, монастырь пуст. Ушли затемно, когда валил снег, следы запорошило. Подбежал Гавря, добавил: у церкви цепочка лапотных отпечатков – какой-то чернец туда вошел и не вышел.

– Пантелей, проверь монастырские ворота и дорогу! Барабаш, Самуйло – на поварню, принести хоть какой снеди. Тимош, на звонницу, смотри в оба! Касымка и Свирька, в церковь!.. Стоять! Нет. Куда нехристям в церковь. Касымка и Свирид на поварню, Барабаш и Самуйло в храм, кого найдете – сюдатащите. Пшемко и Богусь – искать, где свалили наше оружие. По амбарам шарьте, в конюшню забегите, подклеты ломайте, если заперто. Мирун, Гавря, со мной!..

Лесной монастырек был невелик и тесно застроен, развернуться негде. Кроме бревенчатой церквушки и келий, с десяток разномерных хозяйственных клетей, амбаров. Двум дюжинам чернецов столько не нужно. В амбарах запасалось съестное для береговой рати, и ставили их не монахи, а московские плотники, пришедшие с войском. Одна из клетей была лекарской – свозили раненых и хворых, монахи выхаживали. Атаман напрямки зашагал к ней.

Не обманулся в ожиданиях. Лекарнястояла пуста, вывезли всех, кто мог выжить и вытерпеть путь. Но одного оставили. Над постелью с хворым, которого била лихорадка, склонялся чернец: держал голову, вливал в рот из кружки. На вошедших не обернулся.

– Все ушли, – коротко сказал он, будто ждал их. Монах был убог: тощ как палка, с горбом на закорках, борода жидким клоком.

– Чернецы покинули монастырь?

– Игумен Тихон и братия пошли крестным ходом на реку. – Монашек оставил больного, повернулся к козакам, сложил ладони у пояса.

– Куда увезли раненых?

– Не ведаю сего.

– Войско ушло?!

– Не ведаю… – Чернец опустил взгляд долу. – Ушло… Да.

– Почему??! – рявкнул атаман, чуть не взвыв.

– Не ведаю сего. Авва Тихон, верно, знает. Идите с Богом к нему.

Монах склонил голову. И говорил-то тихо, смирно, а будто выпроваживал их.

– Гриц, – Мирун выглянул во двор, – Самуйла с Барабашем приволокли еще одного. Из церквы.

Второй сысканный чернец оказался древним поседелым дедом, едва державшимся на ногах. Этот, однако, смотрел на атамана сердито.

– Прервали Неусыпаемую Псалтырь, нехристи! – продребезжал.

– Над покойником читал, – виновато пояснил Самуйло. – На спрос не отзывался. Оторвали.

– Не кипятись, дедушко, – замирил монаха атаман. – Мы люди православные, во Христа веруем, покойников не обижаем. Ответь нам, куда ушла московская рать, и возвращайся к своей Неусыпаемой.

– Да почем же мне знать?! Оставили нас тут, сирот Тихоновых, аки агнцов на заклание волку хищному! Токмо на Христа-Бога и Пречистую Его Матерь уповаем, да помилует и спасет души грешные.

Монах перекрестился, повернулся и без спросу поковылял обратно к церкви. Никто не дернулся его возвращать.

Тем временем Свирька и Касымка принесли все, что сыскали на поварне, – корзину вчерашних печеных хлебов. Козаки жадно разобрали караваи, разламывали и вгрызались в еще душистую хлебную плоть.

Братья-ляхи вернулись последними. Привели двух коней на веревочной узде. Кони были негодные – отслужили свое в войске. Кобыла припадала на ногу, жеребец косил на чужаков единственным гноящимся глазом. Седел на конюшне не сыскалось.

Козачьего оружия тоже не нашлось.

– Тьху ты, коняки лядащие, – сдосадовал Мирун.

– Остатни ешче горше, – заверил Пшемко.

Атаман осмотрел жеребца, поплевал в ладони, взял узду и прыгнул коню на спину. Тот, почуяв хребтом привычную тяжесть, боевито взоржал и без понуканий потрусил к монастырским воротам. Кобылка с Мируном похромала следом.