Огненный крест. Книга 2. Зов времени

Вряд ли мы имеем дело с отслоением сетчатки, иначе потеря зрения была бы внезапной. Причиной могли послужить многие заболевания – дегенерация желтого пятна, опухоль зрительного нерва, паразитарное поражение, пигментный ретинит, височный артериит, но прежде всего я бы заподозрила глаукому. Я вспомнила, как Федра, служанка Иокасты, замачивала ткань в холодном чае, приговаривая, что у хозяйки «опять» болит голова – судя по ее тону, такое случалось часто, – а Дункан просил сделать подушечку с лавандой, чтобы жену отпустили «мигрени».

Правда, головные боли могут и не иметь ничего общего со зрением, ведь я тогда не поинтересовалась, что их вызывает. Возможно, это просто головная боль напряжения или мигрень, а не давящая боль, которой иногда сопровождается глаукома, да и при артериите тоже часто болит голова. Проблема в том, что именно у глаукомы совершенно нет предсказуемых симптомов – за исключением слепоты, которую она провоцирует. Приводит к этому нарушение отток жидкости внутри глазного яблока, отчего давление в глазу возрастает до такой степени, что вызывает повреждения, только ни пациент, ни врач предвидеть этого не могут. Однако и другие виды слепоты зачастую бывают бессимптомны…

Я раздумывала о возможных причинах болезни, как вдруг поняла, что на этом запись Роулингса не закончилась – он добавил на обороте кое-что на латыни.

Это меня поразило. Запись явно была сделана в продолжение предыдущих наблюдений: видно, как то темнеют, то тускнеют написанные пером слова, и заметно, что записи о разных пациентах сделаны разными чернилами. Нет, доктор точно написал это сразу после описания болезни на предыдущей странице.

Но зачем вдруг переходить на латынь? Роулингс немного разбирался в латинском – что свидетельствовало о наличии у него формального образования, пусть и не медицинского, – однако в своих медицинских записях он почти не использовал этот язык, разве что для официального наименования той или иной болезни. Здесь же почти полторы страницы на латыни аккуратным, мельче, чем обычно, почерком, как будто доктор тщательно обдумал содержание своей записи – или хотел сохранить написанное в тайне, иначе как объяснить использование латинского?

Я пролистала назад докторский журнал, чтобы проверить правильность своих догадок. Нет, местами все же попадаются записи на латыни, но их не так много и в основном в такой же манере, как здесь – в продолжение описания на английском. Странно. Я вернулась к записи о посещении «Горной реки» и попыталась разобраться в написанном.

Через пару предложений я сдалась и решила найти Джейми. Он был у себя в кабинете, писал письма.

Под рукой у него стояла только что наполненная чернильница из бутылочной тыквы, закрытая пробкой, чтобы чернила не засохли. На столе лежало новое индюшиное перо, заточенное так остро, что скорее походило на нож, чем на письменный прибор, а поверх промокательной бумаги – чистый лист бумаги и всего три одиноких черных слова в заголовке письма. Одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять, что там написано.

«Моя дорогая сестра».

Взглянув на меня, Джейми криво усмехнулся и пожал плечами:

– И что мне написать?

– Не знаю. – Я встала позади Джейми, положила руку ему на плечо и слегка сжала. В ответ он накрыл мою ладонь своей, а потом взялся за перо.

– Не могу же я все время извиняться. – Он медленно перекатывал перо между большим и средним пальцами. – Я просил прощения в каждом письме. Будь она склонна простить меня…

Будь Дженни склонна простить, она бы уже ответила хотя бы на одно из писем, которые Джейми исправно посылал в Лаллиброх каждый месяц.

– Иэн тебя простил. И дети тоже.

Пусть нерегулярно, но послания от зятя Джейми все же приходили – бывало, с записками от его тезки, малыша Джейми, а иногда и с парой строчек от Мэгги, Китти, Майкла и Джанет. Однако молчание Дженни было настолько оглушительным, что голоса остальных за ним терялись.

– Да, было бы хуже, если… – Джейми замолк, уставившись на чистый лист. На самом деле не было ничего хуже этой отчужденности. Дженни была для него ближе всех, важнее всех в этом мире – возможно, не считая меня.

Я разделяла с ним постель, любовь, мысли. Сестра же разделяла его сердце и душу с самого рождения – и до того момента, когда он потерял ее младшего сына. По крайней мере, так это видела она.

Джейми до сих пор чувствовал себя виновным в исчезновении Иэна, и поведение Дженни вызывало у меня неприязнь. Я понимала всю глубину ее утраты и соболезновала ее горю, и все же, насколько нам было известно, Иэн не погиб. Только она одна могла снять с Джейми груз вины, и она наверняка это знала.