Огненный азимут

— Безумству храбрых поем мы песню,— тихо прогово­рил Тышкевич, тронул Михася за плечо и продолжал: — Сколько раз ты читал об этом, а увидел "безумство храбрых" и расчувствовался, даже возмутился. Бессмыслица, гово­ришь? А если беззаветная храбрость?.. Ты не качай голо­вой...

— На что можно было рассчитывать, Иван Анисимович? Один самолет против десятка их. Это же самоубийство.

— Понятно, смотреть в кино, как красиво умирают ге­рои, — это одно. Мечтать о подвигах и упрекать нас, стари­ков, за то, что мы жили в героические годы, а вам на долю осталась спокойная жизнь, — просто. Большого ума для этого не надо. А победы требуют жертв. Римляне говорили: "Через трудности к победе". Вот так. Война, Миша, особенная. Люди еще не почувствовали этого. Помнишь, как тогда сдавались два красноармейца. Офицер их отпустил. И люди обрадовались: вот видите, какие немцы человечные. Ложь! Глупости! Все это мелкая, грошовая поли­тика в расчете на дураков. Зачем боевой, части возиться с двумя пленными? Идите домой!.. А через десять верст их схватят тыловые части и загонят в лагерь. Там эти двое распухнут от голода. Погибнут. Так уж лучше сперва убить немца и умереть так, как этот летчик.

— Надо уметь побеждать без лишних жертв, — не сда­вался Михась. — А потом... потом вы мне скажите, почему мы должны оплачивать своей кровью чьи-то ошибки?

Слова эти вырвались неожиданно, и Михась испугался их. Тышкевич растерялся, провел рукой по голове, потом сел, по-татарски скрестив ноги.

— Я солгал бы тебе, сказав, что мне все понятно. — Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. — В том, что произо­шло, когда-нибудь разберется история, да и то не сразу.

— Но нас тогда уже не будет. И мне такой суд истории ни к чему.

— Ты не прав. Люди останутся. Одни поколения живут для других. Все дело в этом.

— Ну, пусть так. Но что из этого следует?

— А вот что... Над нами, Миша, над всем народом, такая висит опасность, о которой мы пока и не догадываемся. Люди должны это понять. Иначе погибнут. Пропадут. Ну да, ошибки были, и кто-то в них виноват. Но во время пожара хозяин не поджигателя ищет, а прежде всего спасает своих детей, свой скарб.

— А пожар этот голыми руками гасить? Они-то все на машинах, в танках.

— Техники у них много, это верно. Но она ведь сама не ходит.

Они помолчали, недовольные друг другом. Холодная рас­судительность Тышкевича возмутила Михася. Он жил чув­ствами, которые каждый день менялись, и потому не имел твердой линии поведения. Сегодня захотелось сломя голову броситься в борьбу. Назавтра словно что-то ломалось в его душе, и тогда руки опускались и Михася охватывала тоска.

Тышкевич, видимо, понял это: в молодости он сам не всегда был тверд в своих решениях. Он не осуждал, а жалел парня. Таким теперь труднее, чем старшим. На крутых пово­ротах они оценивают события не трезвым рассудком, а горя­чими чувствами. Ошибок тут не избежать.

— Ну хорошо, — продолжал Михась, — я не только ра­зумом, но и сердцем понимаю, что фашисты враги. Я даже согласен погибнуть. Но все же ни я, ни вы не прогоним нем­ца. А народ? Вот я начал разговаривать с ребятами — сме­ются. А Данила Иваненок встретил меня и говорит: "Ты, может, по своей должности скучаешь, а у мужика была бы шея, а хомут найдется, ему бояться нечего". Как это понять?

— Видишь ли, Миша, для того, чтобы люди почувствова­ли опасность, их надо предостеречь. С винтовкой и пулеметом воевать эффектно. Но кому-то надо готовить людей. Не легко это, и славы не дождешься. Только мы не ради славы живем. Мне, Миша, часто бывать среди людей нельзя. Могу вас под­вести. А тебе придется с народом разговаривать. И не раз и не два — все время. Незаметная эта работа, но сейчас необ­ходима. О своих сомнениях забудь, они тебе не помощники. Одно помни: фашисты лютые враги. Это и поможет тебе на­ходить нужные слова. Ну как, согласен?

— Все я понимаю, Иван Анисимович, а только на душе погано. Могло быть все иначе, и никто никогда не простит нам, что немец к Москве подбирается.

— Не простит, если не победим. А мы победим! Вот уви­дишь...

И потекли дни, похожие один на другой тоской и ожида­нием каких-то больших событий.

21

Коршуков пригнал стадо в Тишковку под вечер. За черные руины города опускалось солнце. Город отсюда был виден как на ладони, и Станислав Титович смотрел на него, не веря своим глазам. Корпуса швейной фабрики лежали в развалинах, Среди пустыря чернела одна лишь высоченная труба.

У фермы собрались колхозники. Люди хотели посмотреть на беженцев, которые вернулись словно с того света. Рас­спрашивали, удивлялись, что стадо не только не уменьши­лось, а даже выросло, хвалили Коршукова. Но радости поче­му-то не было. Станислав Титович это чувствовал, и ему было немного обидно, что он сберег скот, а люди этого слов­но и не оценили.

— Загоняйте в хлева. И сторожей надо поставить, — сказал он Ефиму Саприке, своему заместителю. — Завтра об­мозгуем, что будем делать дальше. А где Прокоп?

Прокоп Возняк, заведующий фермой, вместе о кладовщи­ком снимали с повозок бидоны.

— Тут я, Станислав Титович, — откликнулся он. — Что прикажете?