Огнем и мечом

– Ты верный товарищ, – ответил князь, – весьма благородно с твоей стороны, что друзей оставлять не желаешь, но уповал ты на меня напрасно: я вашу жертву принимаю.

– Все пропало! – буркнул Заглоба и в совершенное пришел унынье.

В эту минуту в шатер вошел Фирлей, каштелян бельский.

– Светлейший князь, – сказал он, – мои люди схватили казака, который говорит, что нынче в ночь штурм назначен.

– Мне уже известно об этом, – ответил князь. – Все готово; пусть только с насыпкой новых валов поспешат.

– Уже заканчивают.

– Это хорошо! – сказал князь. – До вечера переберемся.

И затем обратился к четверке рыцарей:

– После штурма, если ночь выдастся темная, наилучшее время выходить.

– Как так? – удивился каштелян бельский. – Твоя светлость вылазку приготовляет?

– Вылазка своим чередом, – сказал князь, – я сам поведу отряд; сейчас не о том речь. Эти рыцари берутся прокрасться через вражеский стан и уведомить короля о нашем положенье.

Каштелян, пораженный, широко раскрыл глаза и всех четырех поочередно обвел взглядом.

Князь довольно улыбнулся. Была за ним такая слабость: любил Иеремия, чтоб восхищались его людьми.

– О Господи! – вскричал каштелян. – Значит, еще не перевелись такие души на свете? Да простит меня Бог! Я вас от этого смелого предприятия отговаривать не стану!..

Заглоба побагровел от злости, но промолчал, только засопел, как медведь, князь же, поразмыслив, обратился к друзьям с такими словами:

– Не хотелось бы мне, однако, понапрасну вашу кровь проливать, и всех четверых разом отпустить я не согласен. Поначалу пускай один идет; казаки, если его убьют, не преминут тот же час похвалиться, как уже сделали однажды, предав смерти моего слугу, которого схватили подо Львовом. А тогда, ежели первому не повезет, пойдет второй, а затем, в случае надобности, и третий, и четвертый. Но, быть может, первый проберется благополучно – зачем тогда других без нужды посылать на погибель?

– Ваша светлость… – перебил князя Скшетуский.

– Такова моя воля и приказ, – твердо сказал Иеремия. – А чтоб не было промежду вас спору, назначаю первым идти тому, кто вызвался первый.

– Это я! – воскликнул, просияв, пан Лонгинус.

– Нынче после штурма, если ночь выдастся темная, – повторил князь. – Писем к королю никаких не дам; что видел, сударь, то и расскажешь. А как знак возьми сей перстень.

Подбипятка с поклоном принял перстень, а князь сжал голову рыцаря обеими руками, потом поцеловал несколько раз в чело и сказал с волненьем:

– Близок ты моему сердцу, словно брат родной… Да хранят тебя на пути твоем вседержитель и царица небесная, воин божий! Аминь!

– Аминь! – повторили староста красноставский, пан Пшиемский и каштелян бельский.

У князя слезы стояли в глазах, – вот кто истинный был отец солдатам! – и прочие прослезились, а у Подбипятки дрожь одушевления пробежала по телу и огонь запылал во всякой жилке; возликовала эта чистая, смиренная и геройская душа, согретая надеждой скорой жертвы.

– В истории записано будет имя твое! – воскликнул каштелян бельский.

– Non nobis, non nobis, sed nomine Tuo, Domine[198], – промолвил князь.

Рыцари вышли из шатра.

– Тьфу, что-то мне глотку схватило и не отпускает, а во рту горько, как от полыни, – сказал Заглоба. – И эти всё палят, разрази их гром!.. – добавил он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. – Ох, тяжело жить на свете! Что, пан Лонгин, твердо твое решение ехать?.. Да уж теперь ничего не изменишь! Храни тебя ангелы небесные… Хоть бы мор какой передушил этих хамов!

– Я должен с вами, судари, проститься, – сказал пан Лонгинус.

– Это почему? Ты куда? – спросил Заглоба.

– К ксендзу Муховецкому, братушка, на исповедь. Душу грешную надо очистить.

Сказавши так, пан Лонгинус поспешно зашагал к замку, а друзья повернули к валам. Скшетуский и Володыёвский молчали как убитые, Заглоба же рта не закрывал ни на минуту:

– Ком застрял в глотке и ни взад ни вперед. Вот не думал, что так жаль мне его будет. Нет на свете человека добродетельнее! Пусть попробует кто возразить – немедля в морду получит. О Боже, Боже! Я думал, каштелян бельский вас удержит, а он только масла в огонь подлил. Черт принес еретика этого! «В истории, говорит, будет записано твое имя!» Пускай его имя запишут, да только не на Лонгиновой шкуре. Чего б ему самому не отправиться? Небось у кальвиниста паршивого, как у них у всех, на ногах по шесть пальцев – ему и шагать легче. Нет, судари мои, мир все хуже делается, и не зря, видно, ксендз Жабковский скорый конец света пророчит. Давайте-ка посидим немного у валов да пойдем в замок, чтобы обществом приятеля нашего хотя бы до вечера насладиться.