Офицерский гамбит

Игорь Николаевич очень близко от уха услышал какое-то непонятное и вместе с тем настойчивое копошение. Оно было ему неприятно, вырывало из дивного, сладкого до умопомрачения мира электронных образов, среди которых медленно и беззвучно плыл он сам. Никогда ранее он не испытывал такого радостного душевного ликования от бессознательного плавания, не подозревал, что такое волшебство вообще существует. Независимо от его сознания и воли он превратился в мягкое пушистое облако, беззвучно, безмятежно, со смутным вожделением плывущее среди таких же невыразимо приятных, неосязаемых и приветливых облаков. Было много, очень много яркого света вокруг, как бывает жарким летним днем. Вот только усталости от жары не было, не выступал пот на лбу и под мышками, как в привычной обстановке, когда он с рюкзаком, увешанный оружием и боеприпасами, поднимался в горы. Напротив, присутствовала непостижимая для безветрия прохлада, и он даже подумал, что рядом, наверное, есть вода, может быть, даже море, куда он собирался через два месяца повезти жену и детей. А сейчас несказанное спокойствие, ошарашивающее и причудливое безмолвие сказочного сна. «Мама дорогая, как же тут хорошо и тихо, век бы так плыл в безмолвии, неведомо куда, бесцельно, навсегда оторвавшись от времени и пространства», – думал Игорь Николаевич, оставаясь в неге. А может, ему просто почудилось, что он так подумал. Потому что и мысли его застыли, стали ленивыми и неповоротливыми, аморфными, как то облако, в которое он превратился. А тут это чье-то навязчивое, липкое желание растормошить его, как в детстве, когда он хотел еще поспать и понежиться в кровати, а строгая мама с непреложным спокойствием возвращала его к действительности. Игорь Николаевич с трудом открыл глаза, свинцовые веки почему-то не повиновались, и голова, подобная двухпудовой гире, неподвижно застыла на жесткой, похожей на казарменную, подушке. Из мутного пространства выплыли две фигуры в белом, оказавшиеся после наведения резкости в глазах мужчиной и женщиной в белых халатах. По зашевелившимся губам женщины Игорь Николаевич понял, что она что-то сказала, а мужчина, вероятно, что-то ответил. Точно ему не было ясно, потому что мужчина-то, наклонившись в тот момент, и копошился у его тела, которое сам Игорь Николаевич чувствовал как нечто удаленное от сознания, едва-едва подающее ему сигналы. Мужчина выпрямился, и Игорь Николаевич увидел у него в руках кривой кавказский тесак с пилообразными зубчиками на верхней стороне лезвия. Хотя вид оружия в незнакомых руках был страшен сам по себе, Игорь Николаевич почему-то не испугался, не усмотрев враждебности во взглядах и выражениях лиц этих людей. «Мама, дорогая, где это я? Почему я неподвижен? Почему вокруг такое могильное безмолвие?» Действительно, тишина теперь уже не казалась естественной, как в том ирреальном полусне, из которого его выудили. Теперь отсутствие звуков стало настораживать и, по мере возрастания напряжения внутри, приняло угрожающие формы, превращаясь в свидетельство анемичности окружающего его мира. За короткий промежуток времени в несколько мгновений он пролетел головокружительный отрезок меняющихся эмоций, от полного безразличия до жуткого страха. Теперь он откровенно боялся одеревеневшей действительности, потому не знал ее, не понимал происходящего, и каждое будущее мгновение казалось непредсказуемым, не поддающимся прогнозам. Между тем мужчина и женщина уже вместе склонились над ним, и Игорь Николаевич увидел, как легко и увлеченно этим тесаком мужчина рассекает его камуфляж вдоль его тела на две симметричные половинки, а женщина заботливо поддерживает за обрезанный край, чтобы тесак не поранил его тела. Еще Игорь Николаевич вдруг обратил внимание, что спереди обтрепанный и в нескольких местах порванный камуфляж забрызган кровью, обильные, расплывшиеся пятна которой засохли черной хлебной коркой и превратили его в негнущийся каркас над телом. И вот верхнюю часть сняли с него, как крышку гроба с ожившего мертвеца, и первая мысль стыдливо понеслась от Игоря Николаевича к женщине в белом халате: «Как же можно, я же голый совсем?» Но лицо женщины оставалось бесстрастным, своей серьезностью она не уступала сфинксу. И тогда он понял, что его нагота – ничто по сравнению с чем-то другим, несоизмеримо более серьезным. Следующая мысль огненной волной прокатилась по безучастно развалившемуся, почти чужому телу: «Почему оно не слушается меня? Почему я не могу пошевелить пальцами? Почему такая глупая, глумливая тишина, как будто я нырнул в море на несколько метров и, придавленный толщей воды, не могу вынырнуть на поверхность?» И стон бессилия и безнадежности вырвался из его груди, поразив еще больше, потому что мужчина и женщина вздрогнули, как застигнутые врасплох воришки, удивленно посмотрели на него, а сам он своего стона не слышал. «Но ведь ран-то на теле нет. Может, рана на спине? Тоже нет, иначе бы лежал спиной кверху. Тогда что же? И где я вообще?» Мыслей теперь было сонмище, он не мог их ни переварить, ни осмыслить; они навалились на ленивое, окоченевшее сознание нескончаемым потоком, как камнепад на нерасторопного горного ходока.