Офицерский гамбит

Не может быть, он ничего не помнит, думал Игорь Николаевич. Это же форменный идиотизм, я после ранения, и то больше помню. Он что, в другом мире живет? Что-то у него точно не в порядке, заключил Игорь Николаевич.

– Ладно, за ВДВ!

– За ВДВ!

Помолчали. Выпили по третьей. Молча, не чокаясь. За тех, кто из их роты уже навечно успокоился… Ничуть не захмелели, только согрелись, подумал Артеменко, а друг, точно читая мысли, взял графин и решительно понес в дом, чтобы не было искушения.

3

За какую-то минуту в сознании Артеменко пронеслись годы, целых два десятилетия. Он думал о себе, об Игоре, об их семьях и ценностях, невольно сравнивая все в сложной, узорной ретроспективе. Где-то он слышал, что чем устойчивее, гармоничнее внутренний мир человека, тем меньше он признает внешние правила игры, меньше обращает внимание на все преходящее, например на то, что неизменно сопровождает профессиональную деятельность индивидуума. Вот у Игоря это внутреннее казалось Алексею Сергеевичу если не незыблемым, то все-таки очень прочным, похожим на броню. Несмотря на колебания, на обрыв карьеры, может быть, в том самом месте жизненная кривая резко начинает набирать высоту. Общие принципы у него выше частного, а карьера и служба – это всего лишь частности, мелочь по сравнению с состоянием духа. А вот его восприятие себя всегда напрямую зависело от того, как его воспринимает окружающий мир. Ему нужна обратная связь, с оговоркой, что Але удавалось долгое время замещать весь остальной мир. Тоскливая мысль о жене в который раз пронеслась у него в голове, и он усилием воли вернулся к попыткам распознать цветовую гамму его и Игоря судеб. Как же так получилось, недоумевал Артеменко, ведь это я, а не Игорь, читал философов, изучал психологию и внедрялся в туманную область с расплывчатым обозначением «смысл жизни»? Поглядывая на появившегося в проеме двери Игоря Николаевича, Артеменко подумал, что тот живет по законам и традициям рода, движется по абрису, придуманному не им, а целыми поколениями простых и бесхитростных людей, его предшественников, которые носили такую же фамилию. И в этом превосходстве простоты было нечто феноменальное, имеющее прямое отношение к реальности бытия, к постоянству самого мира, к предназначению человека… И в этом можно было при желании ощутить привкус рая и вечного счастья. Его же собственный мир с запредельными достижениями казался мнимым, придуманным для создания высшего смысла, которого на самом деле не существует.

Когда Дидусь подошел, Артеменко решил проверить, остался ли его друг верен сумбурным идеалам юности.

– А как твой Жуков? Ты все так же его любишь? Помню, ты почти боготворил его военный гений…

Дидусь снисходительно, со свойственной ему иронией улыбнулся. Как-то особенно медленно, основательно расправил плечи, и Алексей Сергеевич тотчас узнал того парня, который подошел к нему в Сельцах, в учебном центре Рязанского училища.

– О-о, это было слишком давно, почти что в другой жизни. То есть до войны. А война расставила точки над «і». Помнишь выражение из военной библии «Война все спишет», которое мы все считали предстарческим маразмом неудавшегося полководца? Но она точно все списала, смыла мои прежние личные впечатления об этом герое, знаешь, как что? – Он слегка замялся, словно это произносить было неприлично или кощунственно, но другое сравнение не лезло ему в голову: – Как вода в унитазе.

Дидусь выпалил засевшую в голове фразу, и ему стало легче говорить дальше, выдавать свои аргументы.

– Чтоб ты понимал, это не только мое мнение. Не любили у нас Жукова в академии Фрунзе. Черняховский – да! Рокоссовский – да! А вот Жуков – не то чтобы совсем нет, просто слишком много вопросов.

– Вот это да! – Алексей Сергеевич раскрыл рот от удивления. – А я почему-то считал Жукова полководцем номер один.

Игорь Николаевич задумался: стоит ли объяснять далекому от войны другу те очень тонкие истины, которые способен осознать лишь человек, видевший разорванное в клочья небо, комки поднятой взрывом земли над головой, отнятые конечности и много людской боли, собранной в одном месте. Но решился. Когда еще они поговорят по душам, память ведь многое стирает.