Офицерский гамбит

Его мысли сами собой снова вернулись к жене. Ну что это он так растревожился из-за этих поездок? Не может быть! Ревность? Нет, никогда! Он пытался уловить момент коренных изменений в Але и не мог. Так, может, она вовсе и не менялась?! А это он ушел куда-то в сторону… Он вспомнил, как однажды после бешеного дневного водоворота своей работы нашел ее в состоянии восхитительной задумчивости, совершенно укрывшейся в облаке трогательных размышлений. Изумленный ее состоянием, он даже пошутил насчет гипнотического поведения жены, осведомился, уж не заколдована ли она. «А ты когда-нибудь пробовал съесть яблоко в спальне? – вдруг спросила Аля, и Артеменко увидел, как сильно расширены ее зрачки от внутреннего возбуждения. – Нет, не глядя в телевизор или книгу, а вот именно съесть яблоко, сосредоточившись на звуках, которые издает лопающаяся кожица, ломтики его тела… Подслушать хруст…» Он тогда подумал про себя, что она просто очень устала или, может быть, наслушалась заманчивых рассуждений тех забавных людей, что преподносят себя в качестве современных пророков. Ее мысли тогда показались ему глупостью, и он перевел стрелки разговора на иные, более приземленные темы. А вот сейчас, в этот момент он вслушивался в тишину со всем напряжением, на какое только был способен, но она оставалась безответной. Только легкое дыхание жены – мерное, цикличное и убаюкивающее, как у ангела или святой.

В другой раз она увлеченно рассказывала ему, что наблюдала во дворе за кошкой, которая охотилась за птицей. «Вот бы мне иметь столько времени, чтобы еще и за дворовой кошкой наблюдать», – вырвалось тогда у него язвительное замечание, и Аля обиделась. «Любой человек должен находить время для наблюдения за природой, иначе смысл жизни может ускользнуть от него», – она парировала беззлобно, но с уверенностью, что он не понимает чего-то важного. Что и говорить, она умела замечать те вещи, которые ускользали от него, – она на все смотрела под иным углом зрения, и оттого он сам становился более зрячим, чем просто человек, имеющий стопроцентное зрение. Один случай показался ему вовсе забавным. Вечером они читали друг другу Иосифа Бродского, и после прочтения стихотворения «На смерть Жукова» завязалась короткая дискуссия на тему, кому что в этих строках кажется наиболее важным. Сам Артеменко тут же отметил меткость мысли поэта, осудившего неготовность к войне внешне великой страны с прогнившей головой. «Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей…» – повторил он слова их любимого, склонного к оригинальным суждениям стихотворца. Но Аля только усмехнулась в ответ: «Ну и глупый же ты у меня! Совсем не это здесь важно. А то, что Жуков, признанный военный гений, навязанный советской системой непогрешимый образ, попадет просто в ад, как и отправляемые им в атаки солдаты. И то, что Жуков не будет раскаиваться, потому что так было всегда, и вопрос истребления человека человеком никогда не будоражит его сознания». Ее суждение показалось Артеменко странным и неоднозначным, и он еще раз прочитал вслух всю строку, пытаясь вдуматься в слова и осознать до конца всю полноту мысли художника.

Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».

«Гм… в адской области… да я и не заметил этого, не придал этому значения», – подумал Артеменко, но вслух сказал только: «Да, пожалуй, у твоих слов имеется прочное основание».

Но последнее время он слишком подолгу бывал в Киеве, и неведомо откуда возникшая его удаленность от семьи непрестанно росла. Много лет жена оставалась тем единственным человеком, который знал о нем все. Все о работе, о слабостях, тревогах. Рядом с ней Артеменко позволял себе снимать костюм безупречного воина темных сил, оставлять на вешалке рядом с ним маску невозмутимого героя и на время превращаться в обычного человека. Теперь, когда периоды его одиночества удлинились, те превращения стали ему еще более необходимы, чем обычному, открытому для общения с окружающими человеку. Алексей Сергеевич с завистью думал о том, что какой-нибудь инженер или менеджер компании может легко отделить отдых от работы, завести орду приятелей, поехать на охоту, на рыбалку, на футбол. Завести любовницу, в конце концов. Одним словом, безболезненно вытеснять на время одни мысли и заполнять освободившееся пространство другими, любыми обывательскими формулировками, бессмыслицей, дающей отдых воспалившемуся мозгу. Он же ничего этого не мог – любое прикосновение к чужой душе обнажило бы свою собственную, а это мгновенно делало уязвимым и беззащитным. Любая встреча была работой, подсознательной и механической, и потому превращала его в бездушную машину. Всякая иная встреча несла неудержимую лавину рисков, и потому он не допускал их.