Офицерский гамбит

И он пересказал историю первой встречи с бывшим зам-комвзвода в Чечне, а затем, сосредоточенно глядя куда-то в сторону, как будто сквозь стену, поведал и о последующих событиях.

– Но это, конечно, еще не все. Была у нас еще одна встреча, такая же нежданная-негаданная, как и первая. Перед самым выходом полка из пункта временной дислокации мне неожиданно сообщили, что при выполнении спецоперации в горах были ранены два «альфовца» – один тяжело, другой полегче. Причем сообщили, что, мол, среди раненых командир группы. То есть я знал, что среди раненых был Иринеев. Знаешь, я почти бегом побежал и – сам себе удивляюсь – шептал, чтобы тяжелый был кто-то другой, неизвестный мне, но только не Иринеев. Даже не знаю почему. Может быть, часть вины я просто повесил на себя, не знаю. Подоспел я к самой погрузке раненых на вертушку. Я к нему – и выдохнул с облегчением: он был «легкий». Лежал на носилках, тупо вперившись в небо и держась обеими руками за края носилок. Очевидно, терпел боль. Хотя его, конечно, накололи промедолом – может, он просто переживал о чем-то. Ноги ему посекло осколками – нарвались на растяжку. Причем, что меня поразило, на нашу же растяжку. Вот так в жизни бывает! Второй парень, кажется, не выжил потом… Ну я подошел к нему и впервые в жизни по имени назвал, даже от себя такого не ожидал. Говорю ему: «Артур, как ты?» Он отвечает, угрюмо так, безучастно: «Ничего, бывает и хуже…» Глаза стеклянные, твердые и никакой в них нет жизни, никакой чувствительности, никаких эмоций, ничего вообще человеческого. Просто раненый зверь. Нет, зверь раненый с какой-то мольбой смотрит, ищет прощения у природы! А тут просто неестественный вороненый блеск… Смотришь в глаза, как будто пытаешься заглянуть внутрь ствола. Он, видно, почувствовал это, потому что отвернулся. А я ему говорю: «Артур, чем я могу тебе помочь, скажи! Я сейчас за командира остался, так что говори без стеснения». Он смягчился: «Разве только врача толкового… Чтобы не списали потом, у меня тут еще много незавершенных дел…» И опять отвернулся. Я быстро сделал распоряжения, чтобы «правильно» приняли, там мне было к кому обратиться. И в конце уже, перекрикивая рев двигателей, под самыми лопастями ему кричу: «Артур, не сердись, если я был не прав». И знаешь, что он мне ответил? Он посмотрел на меня пристально, даже солдаты, которые тащили его на носилках к вертолету, замерли. Можно было подумать, что он неживой, очень уж похож был на восковую фигуру. Затем сказал, причем не особо громко – думаю, что все-таки боль была сильной, – но я каким-то непостижимым образом по бескровным, искусанным губам понял ответ: «Ты, Дед, был прав. Но это не повод, чтобы тут слюни распускать. Давай, пока!» И протянул мне руку, немного скрюченную, будто судорогой, с пятнами крови и грязи на ней. Я пожал его руку, и мне стало легче. Я его отпустил из сердца, выпустил и былую злобу, и ненависть к нему, и теперь там такая тихая пустота, как в старом, забытом монастыре. Я кое-что понял. Я, понимаешь, его всю жизнь гадом считал, гнусом, которых надо уничтожать. А тут открыл, что он мерзавец-то странный, с неожиданными перекосами. Что в его подлостях как бы не один он виноват – будто кто-то за его спиной стоял все время. Как ангел, бывает, стоит над кем-то, так над ним демон склонился. И потому никаких чувств к Иринееву у меня не осталось, будто этого человека в моей жизни и не было вообще… Никогда…

Алексей Сергеевич подался вперед в кресле и дружески, понимающе потрепал друга по плечу.

– Ты молодец, и ты абсолютно правильно поступил. Мы все знаем, что не бывает в жизни белого и черного. А когда до дела доходит, все равно делим мир на своих и чужих. Одноцветный, нечеловеческий герой может быть только в легенде, в мифе. В жизни же у всех нас внутри поровну дерьма и добродетели. Главное, не дать первому затопить все нутро. Но меня другое поражает. Я послушал тебя, и мне пришло в голову, что каждый, кажется, получил именно то, к чему долго шел. Неважно, осознанно или совсем не желая понимать свой путь, – вздохнул Алексей Сергеевич после нахлынувших воспоминаний.