Офицер по вопросам информации

Так уж получилось, что вскоре началась война, дав им возможность не касаться этой темы. Ни один из них не хотел, чтобы ребенок очутился в этом бушующем мире. Но, похоже, именно это и случилось.

— Прошло мало времени — максимум два месяца, — но он уже живет. Я знаю, что так и есть.

Макс с трудом нашел слова.

— И что ты хочешь делать?

— Я хочу ребенка, Макс.

— От меня? Или вообще ребенка?

— Возможно, это мой единственный шанс.

— Нет, если ты заведешь другого любовника.

— Это нечестно. Я не избегала возможности забеременеть от тебя.

— Значит, осечка?

— Продуманная.

— Продуманная? — усмехнулся он.

— Плохое питание. Оно сказывается на наших менструальных циклах. Если не веришь мне, спроси Лилиан.

Он никогда раньше не слышал, чтобы Митци упоминала имя Лилиан. Фактически он не имел представления, что она знает о существовании Лилиан.

— Судя по тому, что я слышала, ты знаешь ее достаточно хорошо, чтобы спросить, — лукаво добавила она.

— Что это значит?

— Это значит, что перестань изображать передо мной святого. Насколько мне известно, ты встречался с ней в то же время, что и со мной.

— Так вот, этого не было. И я не «встречался» с ней.

— Называй это как хочешь, я не осуждаю тебя, особенно после того, как обошлась с тобой. Знаю, что причинила тебе боль, но я была растеряна.

— А сейчас? — спросил он.

— Сейчас? Сейчас мне хочется, чтобы я не говорила тебе.

— Почему?

— Потому что тебе не стоит знать.

Он молча лежал рядом с ней, впитывая смысл ее слов.

— Я не готова пускать на ветер мою семью, моих друзей и репутацию.

— Ты поймешь, что у тебя нет выбора.

— Нет, если повезет.

— Я серьезно. Я смуглый, Лайонел светлый. Ты тоже. У двух блондинов может появиться только светловолосый ребенок — ты еще помнишь уроки биологии?

— Да, я помню уроки биологии.

— Так что получится, когда ребенок появится на свет с копной черных волос?

— У твоего отца такие же волосы.

— У моего отца?

— Ты как-то показывал мне его фотографию. Если у него такие волосы, то они могут быть и у ребенка.

Он переждал несколько мгновений, прежде чем ответить.

— Господи, да ты в самом деле все продумала, не так ли?

— Конечно, я все обдумала. Это не такая вещь, к которой можно относиться легкомысленно.

Она начала злиться. Как и он.

— Ты знаешь, как я говорю, когда завожусь.

— Я могу хоть что-то сказать по этому поводу?

— Сейчас можешь, но только потому, что я рассказала тебе, хотя не должна была этого делать. И если ты испытываешь ко мне хоть какое-то уважение, согласишься с моими желаниями. А когда ты все обдумаешь, поймешь, что это и твои желания.

— Не рассчитывай на это, — сказал он, спуская ноги с кровати.

Его шорты все еще лежали в прихожей, но он вспомнил о рубашке на полу, лишь когда почувствовал тихий хруст яичной скорлупы под ногами.

— Черт побери! — буркнул он.

Митци неправильно оценила его вспышку.

— Хорошо, я попрошу Лайонела о разводе и выйду за тебя замуж. Это ты хотел услышать?

Он вернулся в поисках своих носков и ботинок.

— Скажи мне, что я ошибаюсь, — настаивала Митци.

Он не мог этого сделать и не сделал. Просто покинул спальню, скомкав одежду и сунув ее под мышку.

О сне не могло быть и речи. Он испытывал лишь какое-то забытье, бесконечную войну между усталостью и бодрствованием с широко открытыми глазами и каждые полчаса тянулся за очередной сигаретой. Он вспоминал свои студенческие дни и узкую подвальную квартирку в Ватерлоо, когда меньше чем девять часов сна заставляли его с трех пополудни счастливо похрапывать на чертежной доске.

Какую он вел тогда простую жизнь. Утром лекция о Пиранезе; затем полдня, отданные вычерчиванию поэтажного плана или виду в разрезе; после трех пинт и куска пирога в «Кингс арм» на Роупел-стрит следовала короткая прогулка до входных дверей. О чем он в то время думал? Должно быть, какие-то мысли его посещали, но сейчас он с трудом мог припомнить их. Да и кроме того, они не могли пролить свет на его нынешнее затруднительное положение, устало размышлял он.

Мысли, которые он лелеял ребенком — убедительный факт, что он был способен на это, — трогали его до глубины души на каком-то первобытном уровне, который не нуждался в словах. Словно линза, через которую он смотрел на мир, раскололась, а затем была торопливо приведена в порядок. Он мог воссоздавать грубые очертания вещей, но это были картины, составленные из фрагментов, из отражений, преломлений и неожиданных ассоциаций — странные чужие пейзажи, в которых прошлое, настоящее и будущее как-то сосуществовали.