Одуванчик в тёмном саду

Кстати, лица оказались знакомыми, именно эти девчонки мелькали на моем этаже после экстремальной побудки, из чего я сделала вывод о том, что они тоже новенькие. Впрочем, я могла и ошибаться, просто подумалось, что вряд ли меня определят в группу «старослужащих».

– Говорят, немая.

– Да ты что… жалость какая. А я думала, послушаем эльфийское пение, мне матушка рассказывала, это божественно…

– Пфы! Наслушаешься еще. Через месяц уже новую пришлют, вот увидишь.

– А эту?!

– А что эту? Или подарят кому-нибудь, или вообще… Говорят, они пауков так откармливают.

– Врешь ты все!

– Ага, только эльфийские девы в этом месте долго не живут.

– Да ты откуда знаешь, сама всего две недели…

– Зато я умею слушать. А жаль… светлые девы в жертву чудовищу – это романтично, но грустно.

Я тоже умею слушать и с детства со своим слухом вечно слышала разговоры, для моих ушей не предназначенные. В данном случае шептались две очень симпатичные девочки вполне человеческого вида, то есть ни крыльев, ни экстремальной раскраски.

Мы всей толпой шли на первое утреннее «занятие». Они впереди шагов на десять, а я приотстала и с любопытством рассматривала затейливую резьбу по белому мрамору – дорожка, вымощенная лазурной плиткой, вилась между павильонами и беседками, преимущественно каменными.

Та, что мечтала послушать эльфийское пение, умилительно пухленькая длиннокосая брюнеточка с нежной сливочно-персиковой кожей, все время на меня оглядывалась, и ее круглые ореховые глазки испуганно и с любопытством блестели. Вторая, высокая блондинка с фигурой валькирии, выступала так же уверенно, как и говорила. Еще три или четыре девицы, завтракавшие за соседним столиком, убежали далеко вперед и на меня даже не оглядывались.

Пришлось поспешить, потому что весь этот гаремный комплекс напоминал очень красивый мраморный лабиринт, и блуждать по нему в одиночестве у меня пока не было ни малейшего желания.

Ну что сказать о занятиях? Радовало то, что читать и писать я умею. Правда, при попытке «начертать» на листе светло-кремовой плотной бумаги заданное стихотворение мой мозг вошел в суровое противоречие с моими же руками.

Я уже говорила, что рисовальщица из меня еще та. А «чертать» нужно было тоненькой кистью, обмакивая ее в пузырек с красивой темно-зеленой тушью.

Все началось с того, что, получив задание, я, совершенно не задумываясь, машинально взяла кисть и быстро обмакнула ее в чернила, как-то очень ловко стряхнув лишнее обратно в пузырек, и уже занесла свое орудие над бумагой…

И тут мое сознание всполошилось. Оно-то твердо знало, что я и кисточки – это как слоны и бабочки. Первые, даже если бурю поднимут, размахивая ушами, взлететь все равно не смогут, не говоря уже про цветочки опылять.

Пришлось осторожно положить кисточку на краешек мраморной плиты, заменявшей здесь этакую помесь стола, мольберта и пюпитра. И крепко задуматься.

Написанное на мраморной же, но темной поверхности «классной доски» стихотворение я смогла прочесть без труда. Это здорово подняло мне настроение, и я ринулась в бой, не задумываясь над своими действиями. Мои уже вроде как родные ручки взялись за работу… ага. Стало быть, долой сознание.

Если бы можно было, то я и глаза бы закрыла, чтобы не отвлекаться на непривычный вид собственных конечностей, которые с ловкостью завзятого каллиграфа выводили изящные зеленые вензеля по кремовой бумаге. Но тут номер не прошел, смотреть все же пришлось.

Где-то после первой строчки я окончательно расслабилась, и кисть задвигалась быстрее. Очень помогло то, что в прежней жизни, когда я училась, а потом и сама учила пению, часто приходилось делать именно это – отстраняться от сознания и вслушиваться в собственные ощущения, нарабатывать, а потом и использовать моторику. Правильное дыхание, умение расслабить или напрячь нужную группу мышц, не опускать и не зажимать диафрагму… звучит совсем не так романтично, как красивое, особенно оперное, пение, но это «азбука» любого певца.

Урок каллиграфии закончился, настало время потруднее. Слагать стихи, если у тебя к этому нет ни малейших способностей, это жесть, как говорила внучка. Любовь-морковь, закат-плакат – вот и вся моя поэзия. Ну и ладно, буду двоечницей, все равно по легенде прочесть свое творение вслух мне не дано.

А вот с музыкой все пошло с самого начала и весело, и грустно.

Весело в том плане, что струнные для меня – любимые. И прочесть ноты с листа я могу. Если дома шестьдесят лет свои семь нот читала, то и здешние восемь – не проблема, тем более что тут как с буквами оказалось.

Но вот мелодия… нет, поначалу все очень нежно, изящно, мило… сладко. А через полчаса уже тошнит от однообразной мелодичной приторности.

Эта музыка была в одной тональности и одной громкости. Не было ни крещендо, ни диминуэндо, ни переходов, оттого казалось, что исполняет ее не живое существо, а старинная музыкальная шкатулка, где мелодия записана на бесконечно крутящийся барабан.