– Ха-ха-ха! Рома, ты пьяный. Или здесь разучился ухаживать за девушками? – Лайма иногда неуловимо переставляла слова, отчего её речь приобретала особый шарм.
Он не мог оторвать глаз от её идеально ровных белых блестящих зубов, на которых заметен был след от ярко-красной помады. Ему хотелось впиться в эти полные красные губы, несмотря на слой помады, которую он терпеть не мог, и провести языком по влажным гладким зубам. Он точно пьян, иначе никогда бы не посмел сказать то, что он только что сказал.
– Прости!
– Пойдём погуляем. Тебе нужно протрезвиться.
– Да, конечно, пойдём! – он вскочил, чуть не опрокинув стол, и хотел взять Лайму за руку, но та не позволила:
– Иди оденься и жди меня на улице.
Она вышла только через полчаса, когда он уже основательно продрог и действительно немного протрезвел. Было около часа ночи, и они шли по пустынному тёмному бульвару, по мокрым листьям клёна, когда-то красным, жёлтым, разноцветным, а сейчас одинаково тёмным и тяжёлым. Но ему было хорошо, несмотря на холод, промозглость и тяжёлую голову. Он держал её за руку, она что-то рассказывала и смеялась. Смех был очень красивым, как и всё в ней, – звонким и чистым. Рассказывала она по-латышски – так они условились. Он ничего не понимал, но ему было очень приятно слушать певучий и лёгкий язык. А она была счастлива говорить на родном языке, от которого отвыкла здесь, в Москве.
Она рассказывала про своё детство, про то, что каждое лето проводила у дедушки с бабушкой на хуторе, про то, что умеет доить корову и делать всю деревенскую работу, знает и любит лес и не пропадёт в нём, если что. Рассказывала, какая у неё красивая мама, а папа совсем спился, и ей безумно жаль и его, и маму. Когда она была последний раз дома, папа плакал и обещал бросить, и она его жалела и верила, а стоило ей уехать, как он украл и пропил мамины серёжки. Она рассказывала всё то, что не рассказала бы никогда, понимай собеседник хоть слово. Рассказывала и сама не заметила, как звонкий смех сменился горькими всхлипываниями, а опомнилась только когда почувствовала, что он молча утирает ей слёзы своими озябшими ладонями.
Они вернулись в общагу и ещё долго стояли в подъезде – а где же ещё? – согреваясь и молча вглядываясь друг в друга при свете тусклой, засиженной мухами лампочки, и каждый думал: «Господи, какой (какая) же он (она) красивый (красивая)!» Она ещё подумала, что если вдруг у них родится ребёнок, то он точно будет голубоглазым, точнее, голубоглазой – у неё по материнской линии в четырёх поколениях первыми рождались исключительно девочки. А потом разошлись по своим комнатам, так и не поцеловавшись.
Олег спал не один, и наутро Ромка узнал, что именинница всё-таки была девочкой. Хранила ровно до совершеннолетия. Зачем? Для кого? А кто этих женщин разберёт. Олег же нарисовал на фюзеляже очередную сбитую звёздочку, да не простую, а в кружочке.
– Степан, я хотел с тобой поговорить.
– Говори, раз хотел.
– Сложившаяся ситуация не устраивает ни вас, ни меня. Работать, как вы привыкли, я не хочу – ни обвешивать, ни пересортицей заниматься не буду.
– А кто тебе предлагает этим заниматься? Ты за кого нас тут держишь?!
– Уймись, мы не на собрании. Или говорим начистоту, или разошлись.
– Ладно, говори.
– При этом мне ещё месяц в учениках ходить, и за это время вы от меня не избавитесь. Да и потом не факт – у вас некомплект, а добровольно к вам никто из опытных мясников не пойдёт – проходимость маленькая, с лавэ негусто. Марковна до пенсии досиживает, ты Вальку из второго подъезда шпилишь и Маринке из гастрономии присовываешь – у вас тут свои интересы.
– Ты чё базаришь, сопляк?!
– Я ещё раз повторяю – мы или говорим, или нет. Я просто обрисовываю ситуацию.
– Говори, хер с тобой! – дородный Степан тяжело дышал, с ненавистью глядя на говнистого и непростого, как оказалось, сопляка.
– Короче, мы можем сделать рокировку: я ухожу к Паше в девятый, а Олег, его ученик, переходит к вам. Ну, что молчишь?
– Чё-то я не въехал. А им это зачем нужно? Они же там душа в душу вроде живут.
– Давай думать не за них, а за себя. И Паша, и Олег согласны. Только у Олега одно условие.
– Какое?
– Он будет работать, как вы договоритесь, но ты будешь ему платить тридцать процентов от дохода с поляны и с пересортицы. На блатных он, естественно, не претендует, пока своих не наработает.
Степан задумался. Звучало очень разумно. А учитывая, что он слышал про этого Олега от того же Паши, вообще замечательно. Особенно в свете перспективы в противном случае работать не пойми сколько с этим чистоплюем, который сейчас вёл себя очень толково. Что ж он так не работал? Ладно, это его дело, а сейчас надо не упустить шанс. Кстати, и откуда он про девок знает? Ишь прыткий какой.
– Двадцать процентов. И мне надо с Марковной посоветоваться.
– Тридцать. На меньше он не пойдёт.
– Пусть подъедет, побазарим.
– Хорошо. Завтра у него выходной, он заедет в обед, – сказал и пошёл наверх, забрав огромный лоток с нарубленными кусками. И откуда в нём столько силы – вроде соплёй перешибёшь, а жилистый.