Однажды детство кончилось

Я хмыкнул – «Обращайся!» и ушёл. Выскочил во двор, за кусты, залез на трубу с торчащими клочьями теплоизоляции. Мне нужно было побыть там, где никого нет, но появился Тимур, и я впервые не был рад его видеть.

Он плюхнулся рядом и сунул мне общую тетрадь.

– Что это? – спросил я.

– Гениальные озарения, – угрюмо буркнул он.

Первая страница была изрисована мелкими кошками, среди них надпись:

«Я иду по улице с односторонним движением».

Две черты вниз, продранные до следующей страницы. В правом углу:

«Столб идёт за мной. Влево и вправо».

Я перевернул страницу.

– Это всё?

– Да. Гениально, скажи?

– Котики милые, – ответил я, возвращая тетрадь.

Тим, зло сопя, засунул её за ремень:

– Я помню, что это за столб, – сказал он. – Я тебе его даже показать могу. На нём ржавый обруч, растяжка какая-то. Я иду по Голубца против движения, а он выскакивает на дорогу. Я вправо – он вправо. Я влево – он влево. Дорога с односторонним движением, а ему какое дело? Он что кирпич? Он столб! Стой себе, где стоишь.

– Бред, – пожал плечами я.

– И никакого смысла, – согласился Тим.

– А кошки?

– А кошки – просто кошки. Кассету записал?

– Да, «Нау». Хочешь? – я протянул ему наушники.

– Не, – замотал он головой, – я эту херню наркоманскую не слушаю, – и заржал, так ему весело стало.

Дома все были заняты. Мама стояла столбом, сунув руки под мышки и сверкала глазами. По квартире метался её очередной «не оправдавший надежд» Романчиков с злобно перекошенным лицом и собирал вещи. Он не первый и не последний. Я закрылся в комнате. Там уже сидел, забившись в угол, брат и сосредоточенно чиркал ручкой в блокноте. В коридоре возня, сбившийся на фальцет голос Романчикова:

– Я хочу попрощаться с детьми!

Ледяное мамино:

– Они твои, что ли?

Он всё-таки вошёл. Невысокий, похожий на певца, исполнявшего «Живи, родник, живи», вставившего себе золотой зуб.

– Ребята, так случилось, что мы с вашей мамой не сошлись характерами.

Я вежливо кивнул, малой продолжал чиркать ручкой.

– Я ухожу, но вы всегда можете ко мне обратиться. Если захотите увидеться, вы знаете, где мой гараж.

Я не очень понимал, почему у меня может возникнуть желание с ним увидеться. Он у нас жил пару недель.

В первый вечер попытался научить меня жарить картошку.

Во второй мама с гордостью заявила, что я хорошо знаю английский, и даже переписываюсь с настоящей американкой. Он так обрадовался, засверкал золотом: «Надо отправить ей твою фотографию, чтобы видела, что товар не лежалый», – заявил он.

Борясь с рвотными позывами, я скрылся в своей комнате и врубил в наушниках на полную громкость UDO.

На третий день он посоветовал мне носить вещи в нагрудных карманах, чтобы казалось, что у меня атлетическая грудь. Надо рассказывать, почему я избегал с ним общаться?

Сейчас день, наверное, пятнадцатый – надеюсь, больше не увидимся. Я ещё раз вежливо кивнул. Меня так учили: если нужно для душевного комфорта собеседника – ври. Спросил глазами: «Всё?». Он вздохнул, я надел наушники. В маленькой хрущобе стало чуть просторнее.

На следующий день из кустов свистнули, но это был не Тим. На нашей трубе сидел длинный Брыкин и его мелкий дружок Паспарту. Перед ними набивал мяч Малхосян. Стукнулись кулаками.

– В курсе уже? – спросил хмурый Брыкин.

– В курсе чего?

– Твой дружок-торчок кони двинул.

Я замотал головой:

– Чушь. Мы только вчера тут сидели.

– Больше не посидите. Повесился.

– Гонишь?

Брыкин пожал плечами. Малхосян оставил мяч, подошёл ко мне.

– Это правда, Димон! Мне очень жаль…

Он хлопал меня по плечу, заглядывая участливо в глаза. Я поймал его взгляд и поверил.

Тимур Дзагоев сдержал обещание. Пацан сказал – пацан сделал.

Я зашёл ещё к «В-эшкам» в глупой надежде увидеть его ухмыляющуюся кавказскую физиономию. Увидел: на тумбе у входа стоял его портрет с чёрной траурной лентой. Я повернулся к классу, и все что-то начали искать в своих сумках.

Мне кажется, я начал читать мысли, или люди перестали их прятать. Я ходил в пригашенном состоянии по коридорам школы, цеплял отдельные фразы и целые диалоги: «…Кем надо быть, чтобы вот так, в петлю…» – «…Бедная мать …знаешь, кто она? Психиатр! Прикинь? Сапожник без сапог…» – «…Ирку знаешь? Сисястая такая, из десятого бэ. Да ну, знаешь ты её, с кучей фенечек на руках. Соска его…» – «…Шутишь? Она с торчком трахалась. Нормальная баба с наркетом свяжется? По-любому ханку не поделили…»

Ярость поднималась кипящим мутным потоком. Добралась до забитого горла, и я задохнулся. Приехала скорая, купировала приступ. Меня отпустили домой. Но я пошёл не к себе, а к нему. На детской площадке в дыре под железной ракетой я заметил знакомые кеды. Занырнул внутрь. Там стояла Ирка с сигаретой и тряслась, будто держала оголённый провод. Она повисла на моей шее, рыдая и повторяя:

– Я не виновата! Дим, я не виновата!

А я гладил её по голове и говорил:

– Я знаю.

А думал: «Сука, свалил, а нам в этом жить. И с этим жить. Мудак ты, Тимур Дзагоев!».

На большой перемене Саша подошла ко мне. Как обычно, со своей слегка высокомерной улыбкой, сказала: