Одна в пустой комнате

– Аркадий, а ты не мог ошибиться? Ты ничего не путаешь? Ты в этом абсолютно уверен? – Врач спрашивает и осуждающе смотрит на довольного полицейского.

Кажется, он даже ненавидит сотрудника, ослушавшегося его приказа. Федор Петрович очень переживает за меня. Это заметно.

Вернее, не лично за меня, а за своего пациента-информатора.

Вчера, когда он подоспел мне на помощь, я уже лежал на обочине задыхаясь. Я почти потерял сознание, но слышал, как Федор Петрович кричал на полицейских.

Он называл их садистами. Говорил, что теперь, если, не дай бог, пациент по состоянию здоровья не сможет продолжать диалог, смерть девочки будет на их руках.

– Я уфефен. – Глотаю кровь. – Я уверен. Абсолютно.

Я говорю, что Ритин коктейль парализует.

Говорю, что под воздействием препарата тело не слушается, но человек продолжает все чувствовать.

Я рассказываю, что происходит с телом наутро. Описываю в мельчайших подробностях все свои ощущения.

Федор Петрович хмурит лоб и говорит, что догадывается, какие препараты действуют схожим образом. Он встает и ходит вокруг стола. Это совсем на него не похоже.

Все они сильнодействующие лекарства строгой учетности. Он говорит, что если мои слова хотя бы отчасти правда, то это действительно очень полезная информация.

Он садится на место.

Одной рукой врач подпирает подбородок, пальцами другой руки отстукивает по столу ритм. Как стук колес. «Тук-тук». «Тук-тук».

Единицы людей в городе, кто имеет доступ к подобным медикаментам. Он говорит, что теперь круг подозреваемых значительно сужается.

Теперь у следствия есть реальная ниточка, существенная зацепка.

– Хах! – вырывается у полицейского радостный возглас, и он торопливо маскирует его под кашель.

– Еще. Кохта. Ко-г-да я в аоследний… В последний раз видел пленницу, она была жива.

Присутствующие сдерживают радость. То, что тогда она была жива, это еще ничего не значит.

Федор Петрович замирает. Пальцы больше не выстукивают ритм.

Он спрашивает, не вспомнил ли я, случайно, каких-нибудь подробностей о том месте, где держат, где держали девушку. Он спрашивает. Он, конечно же, ждет. Но по его тону я могу судить, что он и не надеется услышать что-то новое, что-то полезное.

Но его… Но их всех ждет сюрприз.

Я помню.

Я прекрасно помню тот дом. Тот лес.

И я готов показать то место.

– Я могу показать это место.

От неожиданности доктор дергается и подскакивает на стуле. Он спрашивает, могу ли я показать на карте, и я киваю – без проблем.

Федор Петрович отстукивает по столу «тук-тук», полицейский вот-вот проткнет крышу здания своим носом, а я тыкаю пальцем в карту и говорю вот здесь.

– Он поедет с нами! – говорит Федор Петрович и торопится к выходу.

Все выходят.

На этот раз на меня надевают только наручники. Похоже, я наконец-то заслужил доверие. Или просто бинты и мой покалеченный жалкий вид не вызывают опасений.

Федор Петрович настаивает, и меня сажают к нему в машину. Он говорит, что теперь ни на шаг не отойдет от меня.

Сажусь. На заднем сиденье, между двумя полицейскими. Спереди мостится доктор, за рулем никого.

– Где же он? – спрашивает врач, имея в виду водителя.

– Он передумал ехать, – говорит через окно полицейский, который вчера меня избил.

Он, как в кино, перепрыгивает через капот, скользит толстой задницей перед лобовым стеклом и вскакивает за руль к нам в машину. Он тяжело дышит и трет саднящий после удара кулак.

Полицейский-садист говорит, что с ним надежнее, просит Федора Петровича пристегнуться, и мы едем.

По дороге я объясняю, что когда в последний раз я был в том доме, ни пленницы, ни Риты там уже не было.

Но меня словно никто не слышит.

Мне трудно говорить, каждое слово выдавливаю через боль, а они игнорируют. Они напали на след. Им не до меня. Они заняты.

Они спорят о том, приемлемо ли применять к задержанному силовые меры, даже если сам задержанный не против таковых.

И они, кажется, ни секунды не сомневаются, что сейчас спасут девушку.

Машина останавливается.

Я вижу, как в доме уже орудуют полицейские криминалисты.

– Пошли! – командует доктор, и меня ведут к дому.

Оказавшись на пороге, я ничего не чувствую. Я ожидал, что меня захлестнут воспоминания. Я ожидал, что испугаюсь, разозлюсь, запаникую… Хоть что-нибудь. Но нет. Совершенно ничего. Пустота.

Одна группа осматривает чулан, где много ночей Аркадий пристегивал себя к стене. Они что-то собирают, расфасовывают по пакетам.

Фотографируют.

Другая группа изучает матрас. Слышу шаги на кухне, грохот в туалете. Исследуют каждый сантиметр дома.

А я смотрю в окно, наблюдаю, как ловко сержант растягивает ограждающую ленту вокруг места преступления. Как она развевается на ветру. Как она огибает почтовый ящик.

– Здесь ее нет, – докладывает полицейский доктору.

Я не вижу, но чувствую, как они смотрят мне в спину. Садист, скорее всего, кривится, а доктор разводит руками.

– Можно я его еще раз? – говорит полицейский вполголоса, и я представляю, как он стучит кулаком себе в ладонь.

– Ни в коем случае! – протестует Федор Петрович. – Исключено! Тем более у меня есть идея получше.

Доктор говорит, что у него есть идея, меня запихивают в машину и снова куда-то везут.