Одна и та же книга

Ясно, почему мне так хорошо в Баварии. Я худо-бедно, а все же продолжаю нелепое дело пропащего короля Людвига. Неумело, на ощупь, наугад, без инструментов практически, плотничаю помаленьку. Я хочу сказать, что пока только мастерю дверь, которой прежде не было, а теперь почти есть, еще немножко, и совсем будет, и вот тогда можно врезать замок, подбирать к нему ключ и исчезать в свое удовольствие у любого озера или не у озера даже, откуда угодно можно будет исчезнуть навсегда, а потом как ни в чем не бывало вернуться, потому что всему свое время, и хорошо, что так, а то непонятно стало бы, как с ним — со временем в смысле — быть и зачем оно.

НИДА

Песочный человек — это я.

Потому что из меня песок сыпется. Но не по причине затянувшегося долголетия, а потому, что перед этим он в меня насыпался. В смысле песок.

Просто все так устроено, что дюны сделаны из песка. А они вокруг. Нет, не так. А вокруг — они!

В прежние годы мне все время было удивительно, что в вертикальные песчаные стены дюн понатыканы знаки «не залезать». Типа — зачем они нужны? Какой идиот сюда полезет?

Теперь я знаю ответ на оба вопроса.

И кстати, не такие уж они вертикальные. По крайней мере, не во всех местах.

На закате в дюнах полно народу. Не как в метро в час пик, конечно, но куда ни посмотришь, всюду антропоморфные точки. Все они сидят в позах, хотя бы отчасти напоминающих «лотос», и смотрят на небо. А которые не сидят, те ищут место, чтобы сесть. Натурально массовое явление, в прошлом году такого не было — ну, может, пара-тройка человек медитировала где-нибудь под кустом, за всеми не уследишь. А теперь их то и дело обходить приходится.

Поэтому над дюнами висит очень плотная, звенящая и слегка поблескивающая благодать. Еще немного, и ее можно будет потрогать руками.

То ли от благодати, то ли еще почему, но в этом сезоне выросли огромные зайцы, раза в два больше нормального заячьего размера. Когда такой заяц скачет, раздается топот и земля трясется.

И дюны, кстати, сильно оползли, по берегу залива теперь до приграничной сетки фиг дойдешь. То есть дойдешь, но только по воде, разувшись. Ну или поверху, как я.

* * *

Некоторые наивные граждане думают, будто дюны оползли из-за бурь и ураганов. Но это они просто мало местных зайцев видели.

ПАРИЖ

— Голодного человека сразу видно, — говорит.

Сперва он говорит это по-французски, потом, обнаружив прозрачную коровью бессмысленность в моих (действительно голодных) очах, повторяет по-английски. И тоном заговорщика добавляет:

— У нас очень хороший кус-кус. Простая еда. Недорогая. Но хорошая.

— Ладно, — говорю, радуясь, что можно больше не тупить перед доской со списком дежурных блюд, — давайте. Но сначала эспрессо и воду.

Приносит. Наклоняется к самому уху. Спрашивает шепотом:

— Вы из Польши?

Удивленно мотаю головой. Дескать, нет.

— У вас в семье были поляки, я уверен. Спросите родителей.

Мне спрашивать особо некого, но и не надо, я и так знаю, что у меня папа поляк. Просто до сих пор никто вот так с лёту не вычислял мою принадлежность к гордой Шляхте. В том числе сами поляки.

— Я в поляках хорошо разбираюсь, — говорит. — У меня сын поляк.

— А?

Я понемногу начинаю сомневаться, что понимаю его (кстати, очень хороший) английский.

— Ну, мать сына — полька. Моя жена. И сын тоже поляк. Я думаю, национальность больше от матери, отец не имеет значения. Вот у меня отец араб, а мать француженка. И посмотри на меня, какой я француз! У меня все французское — кровь, характер, привычки. Ничего арабского. Поэтому я сразу понял, что сын будет поляк. И очень волновался — какие они, поляки? Может, плохие люди? Много читал про поляков. И польских писателей читал. И польские фильмы смотрел. И фотографии. Просто фотографии — города, люди, природа. Это очень важно, много можно понять. И я теперь все про поляков знаю. Хорошие люди. Теперь я за сына спокоен.

Выдыхаю. Смотрю на него во все глаза. Надо же.

— А теперь бросай свою сигарету, — говорит. — Сейчас еду принесу.

И приносит. Ой, мамочки. Больше никогда. Ни за что. Ни в один ресторан в этом городе не зайду. Кофе, кофе, кофе. Иногда с круассаном. И все! Больше я в эту ловушку не попадусь.

Потому что еда выглядела так:

• здоровенный глиняный котел (в нем оказалась подливка),

• на котле стоит глиняный горшок чуть-чуть поменьше. В нем кус-кус. Порция на троих, как минимум,

• здоровенное расписное блюдо с горой бараньих ребрышек, ломтей жареной телятины, куриной ногой и тонкой, но чертовски длинной сосиской.

— Э-э-э… — говорю, — а это зачем? Я же только кус-кус…

— А это и есть только кус-кус. Кус-кус без мяса не бывает.

И быстренько спрятался, оставив меня наедине с тонной еды.

Ну, пятую часть мне отъесть как-то удалось. Но это было не очень заметно.

Появляется наконец:

— Вкусно?

— Вкусно, — вздыхаю. — Но много. Слишком большая порция.

— У нас, — говорит назидательно, — это маленькая порция. Большая порция в два раза больше. Я сам понял, что тебе не надо большую. Ты ешь давай.

— Нет, — говорю, — больше не могу. Слишком много.

Хватается за сердце.