Одна девушка и тысяча влюбленных

Первые шесть месяцев прошли тихо, спокойно. Гуль часто навещал Лачи. Ей не приходилось просить милостыню, воровать, обманывать кого-то, чтобы добыть денег на еду. И работа была нетяжелая. Может быть, для других она и была тяжелая, но не для Лачи. За то время, которое она провела в одиночной камере, в ней появилось спокойствие, уравновешенность. После беспокойной жизни на воле тюремная жизнь казалась ей чрезвычайно тихой и спокойной.

Однажды Джинан Бай подошла к ней и сказала:

— Идем! Тебя зовет начальник тюрьмы.

— Зачем?

— А я почем знаю? — улыбнулась Джинан. — Что-нибудь приятное, наверное, ждет тебя. Идем!

Лачи последовала за нею. Хуб Чанд приветливо встретил ее. Было семь часов, рабочий день уже закончился. Он приказал освободить небольшую комнатку, смежную с кабинетом, для того, чтобы там можно было отдохнуть днем, пообедать. Сюда же он перенес свои принадлежности для живописи. Войдя в комнату, Лачи увидела большой белый холст, натянутый на рамку.

— Что это? — удивилась она.

— Я хочу сделать твой портрет!

— Мой портрет? — в ее возгласе были и удивление и радость.

Он кивнул головой и, указывая на узелок в углу комнаты, сказал:

— Там одежда для тебя. Сними тюремное платье и переоденься. Окликни меня, когда будешь готова, я подожду в кабинете.

— Хорошо, — Лачи стремглав бросилась к узелку.

Хуб Чанд и Джинан Бай вышли из комнаты.

— Можешь идти! — обратился он к ней.

Та улыбнулась своей очаровательной улыбкой, поклонилась и вышла. Вскоре он услышал голос Лачи:

— Заходите!

Он вошел в комнату. Лачи стояла на деревянном помосте с бубном в руке.

— Сфотографируйте меня так!

— Согласен! — он взял кисть и начал растворять краски. — Только никому не говори, что я делаю твой портрет.

— Ладно. Но что в этом плохого? Ведь все люди фотографируют. Однажды на вокзале меня сфотографировал один англичанин и дал мне за это пять рупий. Меня очень многие фотографировали!

— Но это ведь не фотография!

— А что же?

— Это живопись. Я буду писать твой портрет красками на холсте!

— А сколько для этого нужно времени?

— Может быть, дней десять, может, десять месяцев, а может, и десять лет.

— И мне придется десять лет сидеть у вас в тюрьме?!

— Нет, я буду сам приходить к тебе домой!

— Но у меня нет дома! — сказала она печально. — Был бы, если бы я вышла замуж за Гуля!

— Гуль? Это тот патан, который навещает тебя?

— Да!

— Ты его любишь?

— Больше жизни! Бабу, можно мне попросить вас кой о чем?

— Конечно!

— Возьмите и Гуля в тюрьму. Дайте ему здесь каморку — у вас ведь их много. Мы бы жили здесь с ним вдвоем. У нас был бы здесь свой дом.

Хуб Чанд от души расхохотался:

— Глупая! В тюрьму сажают преступников. Это наказание. Разве ты не видишь разницы между жизнью на воле и в тюрьме?

Лачи покачала головой:

— Нет, бабу! Мир за этими стенами тоже похож на тюрьму. Разница лишь в том, что там нет железных решеток.

Ее глаза были задумчиво устремлены в небо. Хуб Чанд как завороженный смотрел на нее.

Лачи оглянулась. Он испуганно вздрогнул и взялся за кисть.

— О, бабу! Да вы еще не начали писать?! Холст-то совсем чистый! — засмеялась она.

— Я пытаюсь вникнуть в тебя!

— Вникнуть в меня? А что во мне есть такого? Я ведь просто Лачи!

— Вот в этом-то и заключается трудность.

— Что?

— Ничего, — немного грубовато ответил он, — стой спокойно, не шевелись и не разговаривай!

— Это очень трудно.

— Но иначе я не могу писать.

Лачи приложила палец к губам. Хуб Чанд поставил ее в надлежащую позу.

Она молча позировала несколько минут. Хуб Чанд делал наброски.

— Бабу! Я хочу пить! — сказала она вдруг.

Он принес ей воды. Прошло еще несколько минут.

— Бабу! А если Гуль тоже убьет кого-нибудь, вы возьмете его в тюрьму?

— Кого убьет?

— Ну, кого-нибудь. Мало ли в этом мире злых людей!

— Убийство — грех, а не преступление. А представь себе, что его приговорят не к двум-трем годам, а к пожизненному заключению?

— Ну что ж, тогда и я с ним тоже буду всю жизнь сидеть в тюрьме!

— А вдруг его повесят?

— О боже! Это будет жестоко! — она задумалась, потом продолжала: — Ну, вы пишите. Я больше не буду разговаривать.

Она снова встала в позу. Хуб Чанд строго сказал ей:

— Не шевелись!

Не прошло и получаса, как Лачи вновь заговорила:

— Бабу, вы самый главный в тюрьме?

— Да, я — суперинтендант тюрьмы!

— Суп-ри-тан? — по слогам повторила она.

— Да, супритан! — засмеялся он.

— А главнее супритана тюрьмы кто-нибудь бывает?

— Бывает. Заместитель главного инспектора.

— А главнее его?

— Главнее его — генерал! — смеясь, ответил он.

— А главнее генерала?

— Бог! — как бы обрывая разговор, сказал он. Лачи замолчала.

— Бог тоже мужчина, — произнесла она наконец медленно, — в этом мире все большие люди мужчины. Где же я найду справедливость?

Хуб Чанд вздрогнул и пристально посмотрел на Лачи. Но лицо ее было обычным. Она даже не понимала, какую вещь сказала, — молча стояла, приняв позу, с высоко поднятым бубном. Он долго изумленно смотрел на нее, потом начал работать. Лачи вдруг спрыгнула с помоста.

— Что случилось? — испуганно спросил Хуб Чанд.

— Ничего! Просто у меня зачесалась щиколотка, — и она начала ногтями почесывать ногу.

Хуб Чанд улыбнулся ее непосредственности.