Одинокое путешествие накануне зимы

Речка стала затихать, пошла неторопливыми, задумчивыми плесами. Солнце уже цеплялось за сопки, иногда тонуло в них наполовину или совсем, но после нескольких поворотов реки снова возникало над вершинами елок. Лодку несло ровно, и я положил весло. Вода всхлипывала по бортам, пахло мокрыми мхами и травами с берегов, осенней тайгой. Не было никакого меня. Совсем не было. Только темнеющая вечерняя речка, елки, прозрачные и красноватые в закатных лучах, блестящие паутины меж них, высокое небо… меня не было. Это были совсем другие отношения с миром.

Одиночество, как и молчание, бесценно.

Остановился, когда уже сильно завечерело. Пока возился с палаткой и дровами, стемнело. Поставил сковородку на таганок, ленка порезал на куски. Лена, невидимая в темноте, негромко поплескивалась.

Мне было двенадцать лет, когда я первый раз ночевал один на волжском острове. Я все сделал так, как это бывало у нас с отцом: сварил уху, чаю напился, постелил телогрейку у костра, другой накрылся. Я все-таки опасался чего-то – весла вынул из лодки и положил рядом и топор под руку. Проснулся среди ночи. Погода испортилась, Волгу штормило, со всех сторон на меня недобро смотрели гигантские спруты, ночные чудовища, я лежал не шелохнувшись, ветер налетал сильными порывами, гнул деревья. Казалось, чудовища бродят вокруг и вот-вот найдут меня. Я скинул телогрейку, сжал топор и шагнул им навстречу. Цепенел от ужаса, топор не держался в руках, но я ударил, потом еще и еще, щепки летели… Это были высоко вымытые водой корни спиленных когда-то тополей – пеньки, как огромные головы, а корни, они были выше меня, как лапы. Нарубившись, я разжег из чудищ огонь, успокоился и уснул. С тех пор я спокойно ночевал один, но случай тот, тот шаг навстречу своему страху не раз потом повторялся в жизни. В куда более неприятных ситуациях. Может, и на Лену я рванул по той же причине. Почувствовал слабину перед длинными осенними ночами, перед одиночеством, вообще перед чем-то неизвестным в жизни.

Куски рыбы шкворчали на всю тайгу, стреляли маслом и загибались вокруг толстой шкуры. Я снял сковородку и уселся к костру. Рыба отчего-то получилась слегка резиновой, у таких поваров, как я, такое бывает.

Ленок всегда шел у нас вторым сортом. Хариус намного лучше, голец, кижуч, нерка, чир или омуль, или таймень, наконец… Хотя иногда ленок выручал. Однажды – в Хабаровском крае дело было – мы лепили из ленков пельмени. Мясорубки не было, мы толкли рыбье мясо обтесанными тупыми палками, а потом лепили. У Мишки лучше всего получалось; он скульптор. Потом, наверное, у Моста, потому что он считает себя хорошим поваром. Мост, кстати, и затеял эти пельмени – у него случился день рождения. Мы с Андрюхой были на последнем месте. Какими по вкусу вышли те пельмени – не помню, конечно. А вот прокуренные Мишкины пальцы помню, под внимательное кряхтенье хозяина они любовно лепили тесто. Мишка не про еду, ему нравилась их форма. Даже очки нацепил.

Пару лет назад на Байкале мы с Мишкой сидели на бревнышке у самой воды, глядели в озерные дали и размышляли, что красота имеет особенное свойство напитывать человека сама по себе. Не хуже, чем еда. Даже и лучше, уверенно уточнил тогда Мишка.

Позвонил Андрею. Это мой друг. Мой, Мишкин, Моста… Мы прошли вместе много таежных речек. Он учил нас с Мостом журналистике, той, какой уже нет, да и «Известий» тех уже нет.

Андрей сейчас в больнице, что-то серьезное, он не вдается в подробности, отшучивается, как всегда.

Я достал телефон.

– Андрюха, терапевт беспокоит, послушай, как трещит таежный костер! – подношу телефон к огню.

Потом он попросил поставить «ночную речку». Слушал внимательно, крякнул довольно, выспросил про сплав в одиночку, про рыбалку и тут же стал составлять планы на следующий год. Потом попросил, чтобы еще потрещал ночной костер…

Вздохнул благодарно:

– Давай, аккуратнее там, салага!

Через полтора месяца Андрея не стало.

С уходом близких у нашей жизни появляются новые измерения.

Моему другу Андрею Иллешу посвящены эти записки…

Андрей внимательно слушал, как поет ночная речка. Так и сказал: как поет!

Я выключил телефон и снова остался один: глухой перестук камней в реке, переливы струй, и вдруг все стихает, ни звука, только костер потрескивает, но вот снова всхлипы, переливы и бормотания ночной воды… ни одного звука не повторяется, а звучит как целое. Сколько же у дирижера нашего мира нот! Спокойно, независимо, неустанно звучит и звучит музыка реки в ночном зале. Только для меня! Невозможная для людей щедрость!

Я лежал в палатке среди тайги и смотрел на себя глазами других людей. Меня вряд ли кто понимает за такое опасное одиночество, но только опасность, о которой так все пекутся, – пустяковая плата. Здесь и один я нечаянно понимал то, чего не мог знать иначе.

Я совсем не был здесь одиноким, это все яснее чувствовалось, страхи и опасения оказались пустыми. Кто-то, любящий и спокойный, как отец в детстве, всегда был рядом.

Покой