Одиноко прочерченный путь

Есть суфийская притча. "Один человек взлетал во время молитвы", - сказал ученик. "Птицы летят еще выше", - ответил учитель. "Одного человека видели сразу в двух местах", - не унимался ученик. "Дьявол может быть сразу в тысяче мест". - "Что же высшее?" - "Встать поутру, пойти на базар, купить провизию, сварить себе обед - и не забывать Бога". Сохранять чувство глубины, по необходимости выходя на поверхность, в будничную суету. Участвовать в суете, не суетясь душой, продолжая прислушиваться к дыханию Бога, к голосу совести.

В православной аскезе есть средство не терять глубины - непрерывная молитва. Архимандрит Софроний рассказывает, что однажды монахи Афонской горы разговаривали друг с другом, как это трудно: то одно, то другое сбивает. Святой Силуан, присутствовавший при разговоре, нахмурился и сказал, что с ним такое не случается. Но он один имел право это сказать.

Дело здесь не в словах той или иной традиции, а в простой и прочной обращенности вглубь, в своего рода пружине, которую дела сжимают, а она тут же разжимается снова. Дайзецу Судзуки определял дзэн так: "Ваш обычный повседневный опыт, но на два вершка над землей". То есть с сердцем, в котором всегда остается любовь, что бы нас ни захватывало, что бы ни возбуждало или, наоборот, что бы ни притупляло все чувства. В Фиваидской пустыне очень боялись половой страсти, и отцы-пустынники иссушали свою плоть, но не заметили опасности страстей в богословских спорах. Я об этом писал лет тридцать тому назад и радуюсь, что несколько написанных мной слов вошли в поговорку: "Дьявол начинается с пены на губах ангела..." Дальше молва не запомнила. А дальше так: "Все рассыпается в прах, и люди, и системы, но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело, и благодаря ему зло на земле не имеет конца". Сходные мысли я потом нашел у Гроссмана, у Айхенвальда.

Все может быть извращено. Злом может стать борьба за истину, за справедливость. Но сама по себе истина и справедливость не зло. И любовь мужчины и женщины не грех, более того: поэты не раз брали образ такой любви, передавая чувство близости к Богу. Это освящено опытом нескольких великих традиций.

Зинаида Миркина переводила Тагора, переводила суфиев, и сама она к этому очень близка. Она никому не подражает, когда сводит звезды к изголовью. Это само по себе у нее рождалось:

Нарастанье, обступанье тиши...

Нас с тобою только сосны слышат.

Прямо в небо, прямо в сердце вниди...

Нас с тобою только звезды видят,

Наклонившиеся к изгловью.

И остались мы втроем - с Любовью.

Для того лишь и замолкли звуки,

Чтоб Она могла раскинуть руки.

Для того лишь мир и стал всецелым,

Чтоб Она смогла расправить тело.

Задрожали, растеклись границы,

Чтоб Она сумела распрямиться,

Каждый миг ушедший воскрешая...

Боже правый, до чего большая!

Боже святый, до чего огромна!

Кто сказал, что Ей довольно комнат?

Кто задумал поместить под крышу

Ту, которая созвездий выше?

Кто осмелился назвать мгновенной

Ту, которая под стать вселенной?

В этом причастии звездному космосу есть что-то от возвращения к детству. Ребенку церковное причастие ни к чему. Он прикасается к сверхъестественному в игре, в сказке, с которой засыпает. Он открыт Богу, как залив открыт океану. У залива есть берега, неповторимые очертания береговой линии, но вода в нем - океанская. Есть начаток личности, но нет обособленности от любящих и от океанских волн. Наверное, поэтому было сказано: "...будьте как дети". Но выход на уровень свободного духа не простое возвращение к детству. Ребенок то открыт Богу, то закапризничал и плачет. Он почти одинаково любит сказки и сладости. Он не умеет бороться с соблазном обжорства и не замечает, как логически правильный строй языка постепенно отгораживает его от океана, как понимание причин заслоняет беспричинное. Океанская волна то перехлестывает через перемычку, то оставляет наедине в лужице. Океан еще не создал двойника в уме, и нет в ребенке сознательного движения к океану, нет образа океана как святыни, как высшей цели. Поэзия Миркиной одним из своих корней уходит в мир ребенка, но она знает и тоску неразрешимых вопросов и выходит поверх неразрешимого в космических образах прекрасной целостности:

Вот он звучит, тишайший в мире рог

Беззвучный гром, что, мира не нарушив,

Вдруг отзывает ото всех дорог,

Из тела вон выманивает душу.

Когда сей гром, сей рог тебя настиг,

Он протрубил: "Готовься к предстоянью!

Сейчас наступит вожделенный миг

Века обетованного свиданья!"

Сейчас... сей час... все глубже, внутрь. В упор.

И - собран дух. Аз есмь! И вот тогда-то

Выходишь ты в торжественный простор,

В великую расправленность заката.

И тянутся объятия зари,

И в этом нескончаемом полете

Единый возглас: "Господи, бери!"

О, убыль мира, истонченье плоти!..

И Он тебя воистину берет,

Тот, кто насущней воздуха и хлеба,

И длится нисхождение высот,

Земле на грудь приникнувшее небо...

И после полной близости, такой

Пронзительно мгновенной и бессрочной,

Приходит тот прозрачнейший покой,

Который люди называют ночью.

Хрустальный час. Он бережно принес

Желанный отдых. В тишине высокой

Дрожат крупинки благодарных слез,