Одинокий жнец на желтом пшеничном поле

Он пробыл на выставке до самого закрытия. Пришедшие вместе с ним друзья-приятели уже давно ушли, а Анатолий все бродил между стендами, восторженно разглядывая такие знакомые по альбомам полотна. Живьем они смотрелись совершенно иначе; он ожидал этого, но все же не думал, что настолько. Останавливаясь перед каждой картиной, Анатолий с трудом удерживался от того, чтобы не сказать вслух: «Здравствуй! Так вот ты какая!» Прежде всего, еще издали, неожиданным оказывался размер; затем обнаруживались цвета, часто совсем не совпадающие с теми, что на репродукциях, прыгали в глаза драгоценные композиционные сюрпризы, а если приглядеться поближе, то повсюду вихрились нескончаемые протуберанцы, запятые, закорючки, улыбки мазков. Это был какой-то необыкновенный праздник узнавания знакомых незнакомок. А под конец, когда толпы схлынули и в двух огромных залах осталось только несколько десятков похожих на Анатолия сомнамбул, он даже временами оказывался с картинами один на один, и в этом заключалась какая-то особенная, головокружительная интимность.

Это чувство жило в нем и потом, когда седенькая служительница из особой породы эрмитажных старушек, ворча про необходимость «считаться с другими», все-таки выгнала его с выставки. Спускаясь по роскошной пустынной лестнице, он ощущал себя абсолютно соответствующим ее царственному величию. Даже наружу на набережную Анатолия выпустили не через обычный полуподвальный выход из гардероба, а самым что ни на есть парадным образом, распахнув перед ним огромные резные выходящие на высокое крыльцо двери. И хотя так делали всегда после закрытия музея, трудно было не усмотреть в этом особую, приличествующую только этому дню символику.

Домой идти не хотелось; сухие чистые тротуары манили пройтись, в городе стояла нежная, голубоватая, акварельная пора белых ночей, создававшая удивительную контрапунктную гармонию с только что виденным разнузданным фестивалем чистых цветов. Дышалось легко и радостно. Анатолий пересек Неву по Дворцовому мосту и под руку с рекой неторопливо двинулся по набережной в сторону университета. У «Двенадцати коллегий» его окликнули. Анатолий посмотрел через дорогу, увидел тщедушную фигурку в длинном не по росту плаще и обрадовался. Леша!

Они познакомились два года назад, когда Анатолий еще учился в десятом классе. Его тогдашняя школа отличалась не свойственными эпохе порывами либерализма, которые выражались в приглашении студентов университета в качестве лекторов по факультативным темам. Леша прочел часовую лекцию об экзистенциализме, поразив неискушенные умы старшеклассников необычностью подхода и обилием незнакомых ученых слов. Рядом с постылой училкой литературы он казался инопланетянином и оттого возбуждал естественное любопытство.

Потом они стали встречаться уже неформально: Леша писал бесспорно гениальную книгу об основах бытия, и ему остро требовалась аудитория, желательно восторженная. К моменту знакомства он в общих чертах завершил название — «Человек в Мире» — и первые абзацы вступления. Через год восторгов поубавилось, Анатолий поступил в технический вуз на модную компьютерную специальность, а Лешу поперли с философского факультета за неуспеваемость или за диссидентство — насчет этого были разные версии, проверить истинность которых не представлялось возможным из-за очевидной личной заинтересованности излагавших их лиц. Изменились и отношения: со стороны Анатолия к непреходящему восхищению могучим Лешиным интеллектом добавилось нотка снисходительной опеки, которую Леша не только не отвергал, но, напротив, принимал с благодарностью, как всякий ничего не смыслящий в земных перипетиях небожитель принимает практическую помощь простых смертных.

Со временем Анатолий даже стал позволять себе советовать гению относительно его фундаментального труда, который, кстати говоря, продвигался медленно, но верно, и на описываемый момент уже перевалил аж на третью машинописную страницу. Но самым ценным было то, что Леша ввел Анатолия в круг своих необыкновенных знакомых, каждый из которых представлял собой целое явление… во всяком случае, с первого взгляда. Взять хоть Риту… каждый раз, когда Анатолий вспоминал ее ленивые кошачьи движения, ее таинственное молчание, ее темные глаза под всегда полузакрытыми, тяжелыми от краски веками, у него перехватывало дыхание и закладывало уши. Рита…

Но при чем тут Рита? Сейчас Леша был один, что, конечно, слегка разочаровывало, но тоже представляло немалый интерес, особенно после выставки. Потому что кто же лучше Леши с его тонким эстетическим чувством мог понять и разделить испытанное в музее потрясение? Анатолий приветственно махнул рукой и побежал через шоссе, привычными матадорскими па уклоняясь от неуклюжих рогатых троллейбусов.