Одинокий волк

Надо было выбираться из машины. Я понимала, что, если произошла утечка бензина, грузовик может вспыхнуть. Поэтому я потянулась через него и отстегнула ремень безопасности. Правая рука не двигалась, но левой я смогла открыть пассажирскую дверь и вылезти из кабины.

Из-под капота валил дым, одно колесо все еще вращалось. Я подбежала к отцу и распахнула дверцу.

– Ты должен мне помочь, – сказала я.

Левой рукой мне удалось прижать его к себе, и мы стали партнерами в танце из ночных кошмаров.

По лицу текли слезы, глаза и рот заливала кровь, и я пыталась вытащить отца из машины, но мне не хватало второй руки. Я обняла его за грудь только одной, но не смогла удержать вес. Я не удержала его. Я не удержала его, и он выскользнул из моего объятия, как песок в песочных часах. Как в замедленной съемке, он упал, ударившись головой об асфальт.

Больше он не двигался.

Клянусь, когда-нибудь ты меня убьешь!

– Я не удержала его. – Я пытаюсь продохнуть сквозь рыдания. – Все называли меня героем за то, что спасла ему жизнь, но я не удержала его.

– Вот почему ты не можешь отпустить его сейчас, – говорит Эдвард, сразу же все понимая.

– Из-за меня он завтра умрет.

– Если бы ты оставила его в грузовике, он бы умер еще тогда.

– Он упал на асфальт, – всхлипываю я. – Он так сильно ударился затылком, что я услышала треск. И поэтому он сейчас не приходит в себя. Ты же слышал, что сказал доктор Сент-Клэр…

– Мы не знаем, какие травмы отец получил во время аварии, а какие – после. Кара, даже если бы он не упал, то все равно мог оказаться в таком состоянии.

– Последнее, что он от меня услышал: «Я тебя ненавижу».

Эдвард встречается со мной взглядом.

– Это были и мои последние слова, – признается он.

Я вытираю глаза тыльной стороной ладони:

– У нас с тобой есть что-то общее, но не стоит этим гордиться.

– Надо же с чего-то начинать, – отвечает Эдвард и слабо улыбается. – Кроме того, он знает, что ты не всерьез.

– Почему ты так уверен?

– Потому что ненависть – всего лишь обратная сторона любви. Как орел и решка на монете в десять центов. Если не знаешь, что такое любовь, как распознать ненависть? Одно не может существовать без другого.

Очень медленно я тянусь к руке Эдварда и подсовываю под нее свою. И в один миг мне снова одиннадцать и я перехожу улицу, направляясь в школу. Когда меня провожал Эдвард, я никогда не смотрела в обе стороны. Я верила, что он посмотрит за меня.

Брат сжимает мою руку. На этот раз я держусь крепко.

В детстве меня укладывал спать отец, и каждый раз, выключая лампу, он дул, будто задувая огромную невидимую свечу, освещавшую комнату. Потребовались годы, чтобы догадаться: отец нажимает на выключатель, а не сам является источником света.

Сейчас, сквозь эту странную зарисовку из дежавю, мне кажется, что это я задуваю невидимую свечу – ту неуловимую искру, которая неким образом составляет жизнь.

Здесь Эдвард вместе с теми же медсестрами, врачами, социальным работником, адвокатом и координатором Банка органов. Но сегодня с нами еще и Джо, потому что он обещал, и мать, потому что я ее попросила.

– Мы готовы? – спрашивает врач отделения реанимации.

Эдвард смотрит на меня, и я киваю.

– Да, – говорит он.

Брат держит меня за руку, пока аппарат искусственной вентиляции легких отключают, а в капельницу отца добавляют морфин. За спиной отца монитор, показывающий артериальное давление.

Аппарат перестает дышать за отца, и я не могу оторвать взгляд от его груди. Она поднимается, потом опускается. На минуту замирает. Снова дважды поднимается и опускается.

Цифры на мониторе артериального давления устойчиво падают, как акции при обвале фондового рынка. Через двадцать одну минуту после отключения аппарата сердце отца перестает биться.

Следующие пять минут становятся самыми длинными в моей жизни. Врачам надо убедиться, что он снова не начнет дышать спонтанно. Что его сердце не забьется заново.

За спиной тихо плачет мать. У Эдварда тоже на глазах слезы.

В 19:58 моего отца объявляют мертвым.

– Эдвард, Кара, – говорит Трина, – вам пора попрощаться.

Поскольку изъятие органов для донорства должно происходить сразу же, медлить нельзя. Но с другой стороны, наше прощание длится уже много дней. Происходящее сейчас – всего лишь формальность.

Я подхожу к отцу и касаюсь его щеки. Она еще теплая, покрытая золотистой щетиной. Я кладу руку ему на сердце, просто для верности.

Хорошо, что его увозят в операционную для донорства, потому что я не уверена, что смогла бы уйти от него. Я бы осталась в палате навсегда и просто сидела бы рядом с его телом. Потому что стоит сказать медсестре, что да, его можно забирать, и у тебя больше никогда не будет возможности снова побыть с ним. Делить с ним одно пространство. Смотреть на его лицо, не вызывая его из памяти.

Джо выводит мать в коридор, и вскоре мы с братом остаемся вдвоем, глядя на пустое место, где раньше стояла кровать отца. Визуальное напоминание о том, чего мы лишились.