Одинокий колдун

Дала ему две таблетки анальгина от похмелья, помыла кудлатую голову дегтярным мылом; опасалась, что Петухов завшивел, так как у корней его волос что-то подозрительно белело. Переодела в чистое, настрого приказала не ссать в штаны. Напоила крепким чаем с батоном и со сливочным маслом.

— Ты слышь, не гони ее, осторожненько так выпихивай, или сама сбегай, — перед тем, как уйти, умоляюще шептал Птица. — А то помрешь, кто тогда меня пожалеет и согреет? Не верь, если ласковой и тихой прикинется. Я их видел, ее сестрица тоже плакала, а сама кидалась потом и горло клыками рвала, кровь хлебала. Старичка моего, доброго, умного, меня попугайчиком звал, тоже зверски порешили, глаза выцарапали и в животе дырку пробили. Или полетели со мной, заберемся на деревце повыше, гнездышко совьем! Не хочешь?.. Эх, пропадешь.

— Я буду осторожна, — она чмокнула Птицу в чистый лоб и подтолкнула за порог. Заперла за ним дверь и пошла будить гостью.

Ей очень хотелось проверить: не померещился ли спьяну ночью тот безволосый, розовый, как червяк, хвостик. Но когда Света-Офелия скинула с диванчика оба ватных одеяла, — Альбина лежала под ними, свернувшись в калачик, плотно завернутая в простынь по плечи. Света дотронулась до неправдоподобно белого и чистого, как атлас, плеча: кожа у той была холодная и мокрая. И простынь потемнела от обильного пота, отсыревшие завитые волосы сбились в мелкие прядки и колечки. Альбина рывком села, машинально отстранилась от руки Светы, хмуро осмотрелась.

— Который час?

— Первый час. Ты куда-нибудь спешишь?

— Боюсь, что ко мне спешат, — непонятно буркнула Альбина. — С кем ты меня ночью будила?

— А-а, напились с дружком. Он уже ушел на работу. Хотела похвастать, какая у меня красивая знакомая.

— Красивая... — повторила Альбина и криво усмехнулась. — Сколько, по твоему, мне лет?

— Ну, чуть больше, чем мне, думаю. Около тридцати, — твердо сказала Света-Офелия, лишь слегка покривив душой.

— Мне двадцать два, понятно? — и она ушла из комнаты, не освобождаясь из сырой простыни.

Света пожала плечами, убрала постель и пошла ставить новый чайник. Хотела бы она выглядеть на тридцать таким же образом!..

В ванной Альбина подставила голову под струю ледяной воды. Утерлась полотенцем, застыла перед своим отражением в зеркале над умывальником: долго, встревоженно и с каким-то изменчивым, едва уловимым отчаянием изучала себя. Ей показалось, что за ночь она еще больше изменилась, — постарела!

Еще неделю назад, когда приехала в Питер, она имела стандартные телеса деревенской белоруски и круглое лицо с пухленькими щечками и ямочкой над мягким подбородком. Теперь она похудела на десять-пятнадцать килограммов, и самое главное — ее лицо непостижимо изменилось, приобретя строгие, взрослые и даже изможденные очертания. Натянулась на скулах кожа, опала пухлость щек, увеличились глаза; сеть морщинок тронула все пространство вокруг век, крыльев заострившегося носа и уголков недовольного, а теперь и перекошенного от страха рта.

4. В Питере стремно

С утра густой, серый и слегка даже вонючий туман окутал центр города, Петроградскую сторону и особенно плотно — Васильевский остров. Вроде и заводы стояли холодными и безлюдными без заказов, и черные фабричные трубы не дымили, и река Нева за два последних года «гайдаровских реформ» весьма очистилась и посветлела; но только людям в это утро казалось, что какой-то чад, першащий в горле и выжимающий из глаз слезы, распространился в тяжеловесном мокром воздухе; все спешили побыстрее добраться до мест работы, или вообще не высовывались из домов. А день, между тем, был хоть и темный, да теплый, почти парной. Низкие спокойные тучи черными котлетами обложили небо над Питером и висели неподвижно, лишь слегка клубясь, спускаясь к земле и делаясь еще чернее.

В сквере на Большом проспекте Васильевского совсем не было прохожих. Видимо, и садовники на этой неделе сильно запили (или даже заболели), потому что сквер одичал. Везде валялись сорванные большие ветви, повалились из-за ветра и хулиганов скамейки; прямо в центре сквера, на цветочной клумбе, мокро чернело пепелище после большого костра. И удивительно свежо и молодо зеленела трава. А на длинном, болезненном пруте вишни, посаженном за эстрадой года два назад, но плохо укоренившемся, вдруг высыпали мелкие розовые цветочки.

Одинокая старуха с проворной поскакивающей походкой, наряженная в черную деревенскую юбку и старую серую кофту крупной вязки из козлиной шерсти, с неопрятными распущенными волосами, седыми как дым от костра, бродила по скверу. Старуха бродила, не придерживаясь асфальтовых дорожек и раскисших тропок, вроде как опираясь на длинную палку с заостренным металлическим концом; что-то высматривала в траве и в опавшей листве, которую ей приходилось подолгу ворошить и разгребать.