Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Азиз ушел и закрыл за собой дверь. Эзра Аарон? Откуда он взялся? Он тоже попал в плен? Если да, он разрушит всю мою легенду. Если он попал в плен, были ли захвачены его документы? А если его самолет, Боже сохрани, упал и разбился где-то в Египте, что было у него на борту, что можно будет мне инкриминировать?

Если я надеялся, что этой ночью мне удастся выспаться, то расспросы Азиза про герцлийский аэродром и его прощальный вопрос про Эзру поставили на этих надеждах крест. Сна больше не было ни в одном глазу, и я никак не мог успокоиться. Я послал Сами за полотенцем, смоченным теплой водой, и он начал меня мыть.

Допросы происходили каждую ночь, и Азиз спрашивал решительно обо всем. Я чувствовал, что ткань моей легенды расползается все сильнее и что я теряю над ней контроль. Сотни моих ответов, которые нужно было запомнить, в сочетании с ощущением, что в этом воздушном бою противная сторона все время имеет «превосходство в высоте и скорости», действовали мне на нервы все больше и больше. Я был на грани, и каждый вечер с ужасом ждал следующего допроса. Как долго мне еще участвовать в этой битве за выживание? Тот факт, что я лежал в нормальной кровати на нормальном матрасе, не давал мне повода заблуждаться, что у меня все хорошо.

Порой, когда я совсем раскисал, я сдергивал простыню и, лежа на спине, поворачивался на девяносто градусов влево, чтобы обе ноги, соединенные вместе, свешивались с кровати. Затем, используя вес гипса, я опускал ноги на пол. Я стоял, опираясь преимущественно на левую ногу, опираясь поясницей на кровать. Голова начинала кружиться, однако если я надеялся отсюда выбраться, время от времени нужно было стоять прямо, а не лежать все время на спине. Вернуться обратно в кровать я не мог, поэтому так и стоял — абсолютно голый, слабый, потеющий, пока в комнату не входил Сами или Осман, которые в панике бежали ко мне и быстро укладывали в койку.

После нескольких дней интенсивных допросов как-то ночью дверь не открылась, как обычно, и продолжения не последовало. Прошло два дня, ничего не происходило. Я отслеживал время с помощью гипса на животе. Каждый день я делал на нем маленькую бороздку, а каждую субботу проводил диагональную линию, чтобы отделить один период от другого. Я знал, какой сегодня день недели. Я знал дату по григорианскому календарю и понятия не имел, какой это день по еврейскому календарю. Я знал, что пропустил все еврейские осенние праздники, впервые в жизни совершенно их не ощутив. Впрочем, будучи здесь, я все равно не собирался что-либо делать, чтобы отметить Рош га-Шана, Йом Кипур или Суккот.

Сегодня был сорок пятый день плена, и отсутствие видимой связи между израильскими силами и тем, что происходит со мной здесь, в тюрьме Абассия, с каждым днем подтачивало мои силы все больше и больше. Сами и Осман хорошо обо мне заботились. Чтобы облегчить наше общение, я выучил несколько арабских слов: kursi — «стул», sirir — «матрас», el quza el tartor — «утка для малой нужды», названия других предметов, находившихся в комнате. В течение дня почти ничего не происходило, и большую часть времени я занимался придумыванием различных сценариев того, что будет, причем каждый из них оказывался хуже прежних.

Ночью сорок восьмого дня дверь, ведущая на улицу, широко распахнулась. Около нее был припаркован микроавтобус. В комнату вошли четверо солдат с каталкой, завязали мне глаза и уложили на пол микроавтобуса. Двери машины захлопнулись, четверо солдат уселись справа и слева от меня, и машина тронулась.

Глава 17 29 октября 1969 года

Я научился смотреть сквозь повязку на глазах, и поскольку мы ехали на запад, в сторону Каира, в правом окне я видел старинную цитадель[36], возвышающуюся у восточного въезда в город и подсвеченную прожекторами от основания до вершины башен. Это напоминало мне здания, которые можно увидеть в тель-авивском районе Флорентин[37]. Казалось, эти башни вот-вот развалятся от старости. Впрочем, я понимал, что не следует судить об огромной столице по одному мимолетному впечатлению.

Впрочем, без унизительной повязки на глазах было, безусловно, гораздо лучше. Я широко раскрыл глаза, когда меня вынесли из микроавтобуса и уложили на каталку, поджидавшую меня на улице посреди заасфальтированной площади. Я сразу же узнал главный вход больницы Аль-Маади — моей больницы! Моя! Здесь меня оперировали. Здесь я частично пришел в себя. Здесь я познакомился с Надией, Айшей, доктором Абсалемом, не сказавшим мне ни слова, с другими медсестрами, с охранником Али, чистившим мне на завтрак апельсины, наконец, с больничным парикмахером.