Одиночество

А я ведь раньше, когда еще работала, никак в толк не могла взять, что у слова этого такое значение появилось. Это уж меня как-то в учительской просветили. И главное, ведь по телевизору постоянно звучит. Да и не только звучит. Один разврат показывают. Иногда фильм не досмотришь — выключаешь, потому что смотреть стыдно. Я вот удивляюсь. Сидят, например, Ирина, Женя, Света — смотрят что-нибудь. А там — сплошные постельные сцены. И Света ведь не уходит, как будто на экране ничего особенного не происходит. Со стыда сгоришь: отец ведь рядом сидит. А им всем — хоть бы что! Не понимаю.

А еще знаешь, что бесит: когда говорят «заниматься любовью». Уж тогда лучше «трахаться» — пошлость она и есть пошлость. Пошлость и грязь. А уж слово «любовь» не трогали бы. Ну надо же придумать: «заниматься любовью»! Любовь — это чистота. А о какой чистоте можно говорить? О какой стыдливости? Да даже когда Иринка замуж выходила (а тогда ведь еще такого безобразия, как сейчас, не было), и то уж молодежь была бессовестная. Я про Иринку и говорю. Я тебе тогда ничего не сказала: стыдно было. Ну вот. Дня через три после свадьбы случайно заглянула в ее шкаф: все ночные сорочки на месте лежат.

— Ирин, — говорю, — а ты в какой же ночнушке спишь?

— А ни в какой, — отвечает. И не покраснела даже.

Я так и села.

— Да как же это? Как же тебе не стыдно? Мы с твоим отцом, — говорю, — столько лет прожили и ни разу друг друга полностью раздетыми не видели.

— Очень много потеряли. — Это она мне. Представляешь?

И потом еще:

— И как ты только, мам, троих детей умудрилась родить?

Вот ведь какая, еще и поиздевалась надо мной. Это она все-таки более-менее в строгости росла. А про других что говорить? За которыми родители не следили как надо? Теперь-то — вообще ужас. И курят, и пьют. И наркотики эти… Каждый день за Светочку молюсь, чтоб ни в какую дурную компанию не попала. Да она молодец. Учит и учит, ни по каким дискотекам не ходит.

Да что-то я все не про то. Я ведь про Алешу хотела досказать. Я вот что думаю. Генка перед Алешей не в том виноват, что не пошел провожать со всеми Алика. Он-то думает именно так. Говорит, если б я там был, Алешка бы не уехал, я бы не отпустил. Да только от судьбы никуда не уйдешь. В другом он виноват. Свадьба у него была в тот день, когда по Алеше полгода было. Дело в том, что когда они заявление с Аней подавали (ведь все — быстрее, быстрее, а то не успеют! И знакомы-то были — нет ничего, месяца два, наверное), сразу не сообразили, какой месяц, а потом — поздно было. Перенести? Раньше — нельзя, а откладывать — Аню свою обидеть боялся. Конечно, живым — живое. А все равно грех. Может, и все неприятности ему — за это. Не знаю. Но горюет очень. До сих пор. На кладбище ездит часто. Только вот к матери Алешиной заходить перестал. Не могу, говорит, и все.

Ох, Толя, что-то сегодня меня на такие тяжелые воспоминания потянуло. Это, конечно, из-за похорон. Чаще хорошее вспоминается. У нас с тобой много хорошего было. Все нам завидовали. Приедем, бывало, в Озерки свои и идем через все село, ты — в форме (тогда ведь и не знали — штатское носить, если военный), я — всегда в чем-нибудь модном, красивом (ты любил, чтоб на мне все самое-самое было). И Сережа наш — как с картинки. Помнишь, у него китайский костюмчик был, чистошерстяной, с якорями? А платья я себе всегда в ДЛТ покупала, когда в Ленинграде жили. В пятидесятые много чего было. Ткани какие! Разве сейчас такие купишь? Конечно, не все себе могли позволить, но уж офицерские жены, конечно, могли. Роскошествовать не роскошествовали (с чего? Все ведь самим наживать пришлось, с ложки начинали, да за квартиру сколько платили), но уж если платье — то это было платье. И подарки всем, на последнее, а покупали. И вот как-то умели мы тогда радоваться! Какие годы тяжелые пережили, а духом не падали, ждали — лучше будет. Сейчас хают фильмы пятидесятых годов. Наивные, говорят. Да ведь правда все! Такие мы и были. И радоваться умели, и работать, и любить. А сейчас… Ладно, не будем о грустном, как Иринка говорит.

Знаешь, Толь, сегодня на рынке с одной прямо поругалась. Колбасу покупаю, а женщина за мной стоит и говорит:

— И какие же цены! Что ж это с нами делают?

А другая подошла, наглая такая, напористая, лет сорока пяти:

— При коммунистах вам как будто лучше было!

Я и не выдержала.

— Конечно, лучше, — говорю. — Все работали, и зарплату все получали.

— Да зарплата нищенская была. А забыли, как в очередях давились? Как ничего купить было нельзя? — Это все эта, раскрашенная. Разошлась, горластая невозможно какая.

— Нельзя, да покупали. Голодными не сидели, — отвечаю ей.

Хотела еще сказать, да не дали. Все на нее, кто рядом был, набросились. Ее и след простыл.