Одиночества нет

— Потому что одиночество нужно. Оно очень нужно обществу. Обществу очень важно, чтобы люди боялись быть вне его, чтобы они стремились к остальным, потому-то и существует идея одиночества! Множество людей сознательно, а больше невольно, потрудилось над этим. Они создали книги, стихи, песни. Нам с раннего детства объясняют про одиночество и пугают им. Но это нужно не людям, а обществу. Чтобы, как только человек избавился от общества, он тут же чувствовал себя одиноким. Ведь без людей не будет самого общества.

— Что же, по-твоему, есть какой-то заговор? Злой умысел писателей и поэтов против людей? — иронично улыбнулась Лена.

Он покачал головой:

— Ну что ты! Нелепо так думать. Общество не какой-то злой гений. Это нечто аморфное, но по-своему цельное. Сначала человеку было просто опасно быть одному, вне своей группы. Страх остаться одному был страхом физической смерти. Он заставляло человека быть в обществе других, привязывал его к группе. Тем, кто остро переживал и чувствовал, писателям, поэтам, мыслителям это, конечно, не нравилось. Подспудно такая несвобода давила на них. Делясь своими мыслями и эмоциями, своей грустью о несвободе, они шаг за шагом, мысль за мыслью создали одиночество. И общество, которому нужно было что-то, что заставит людей держаться вместе, даже когда им уже не грозит физическая опасность, подхватило эти мысли. Они впитываются нами в детстве и сопровождают всю жизнь. Это как замкнутый круг, как раскручивающаяся спираль. Людям, естественно, не нравится, что их куда-то тянут силком. Им плохо. И вот они так же кладут свой кирпичик в стену одиночества.

— Так все-таки оно есть!

— Нет. Не путай чувство одиночества и само одиночество. Это как стигматы. Гвоздя, который оставил рану, нет, и никогда не было, а боль и кровь есть.

Девушка помолчала. Сказанное казалось логичным, но она никак не могла с этим согласиться.

— Одиночество чувствуешь только когда ты с кем-то… — тихо проговорила Лена.

— Красивая фраза, — улыбнулся он. — И заметь, она доказывает, что я прав.

— Не понимаю.

— Поймешь! — он широко размахнулся и его камешек по пологой дуге полетел в море. — Когда ты вместе с кем-то, зачастую осознаешь, что только страх одиночества заставляет тебя быть с ним. Но всегда есть надежда встретить человека, с которым будет просто хорошо. С которым тебе захочется, а не придется, быть вместе. И тогда ты поймешь, что одиночества нет.

Лена взглянула на свободную позу трубочиста, распахнутый сюртук, белую рубашку. Вчера он казался таким серьезным, его слова такими весомыми, а сегодня они воспринимались иначе, как будто были и не были, как камешки, падающие в море.

— А разве ты не должен носить черную рубашку?

— Должен, — улыбнулся он, подбрасывая на ладони очередной окатыш. — Но иногда очень хочется белую. И расстегнуть верхнюю пуговицу.

— Скажи, а это правда, что пуговица трубочиста приносит счастье?

Трубочист повернулся к ней и поднял бровь:

— Разве ты суеверна?

Она впервые увидела его лицо так близко. Оно было все в мелких точечках, как будто присыпанное молотым перцем.

— Расскажи мне что-нибудь.

— О чем?

— Все равно. О городе. О крышах.

— Некоторым трубочистам если повезет, удается найти на крышах эдельвейсы. В щели между черепицами наносит пыли и земли, а потом с птицами или ветром появляются семена… Тогда под самым небом вырастают маленькие цветы.

— И они цветут?

— Говорят, что да.

— Расскажи еще.

Трубочист улыбнулся.

— Хорошо. Видишь во-о-он ту башню?

— Медную?

— Да.

— Там горит окно на чердаке. Она жилая?

— Да. Там живет издатель одного маленького литературного журнала. По вечерам он собирает всю семью у камина в комнате под крышей, и они читают вслух рассказы, которые присылают ему авторы.

— Как здорово!

— Еще бы.

— А почему башня называется Медной? Раньше она была из меди?

Он усмехнулся:

— У нее, конечно крыша медная, но не поэтому. Вот отчего Меховая башня так называется, знаешь?

— Ну, не из меха же она сделана! — рассмеялась Лена. — Может, в ней хранились меха?

— Просто ее построили на деньги купцов-меховщиков.

— А Медную на деньги медников?

— Именно.

Она улыбнулась, глядя в его глаза. А потом тихо спросила:

— Обнимешь меня?

— Я перемажу тебя сажей… — проговорил он.

— Ну и что. Отмоюсь.

Они сидели на крыше до темноты, пока небо не засверкало звездами, а порт не засиял огнями. Когда они собрались идти домой, островерхие крыши уже превратились в темные силуэты, с подсвеченными снизу кромками, только кое-где в чердачных окнах горел желтый свет.

Она поглядела на башню, где издатель со своей семьей читал вслух рассказы, и улыбнулась:

— А еще где-то здесь должен жить молодой скромный принц со своей розой в горшочке.

— Это же из другой сказки? — проговорил он на ухо.

— Ну и что? Зато он бы подошел к этим окнам. Во-о-он к тому, например, с узкими ставнями.

— Значит… — пожал плечами трубочист. — Значит так и есть. Проведаем его?

— Не надо. Не будем ему мешать.