Одиннадцатое путешествие Ийона Тихого

Я сказал, что именно это издавна было сокровенным моим желанием. Калькулятор задребезжал издевательски пульсирующим смехом и вновь загремел:

— Лжа твоя в сказках токмо лишь пребывать достойна. Внемли, падаль. Липкую свою бренность уберечь можешь токмо яко благородец — алебардист тайный. Надлежит тебе слизняков — шпиков, агентов, изменников, такоже иное отребье, Слизью насылаемое, обличать, раскрывать, забрала сдирать, железом каленым выжигать, и токмо оным услуженьем упастись можешь.

После моего торжественного заверения проделывать все указанное меня вывели в другую комнату, где занесли в список, наказав ежедневно докладываться в главной алебардии, и, обалдевшего, на ватных ногах, вытолкнули из дворца.

Смеркалось. Я вышел за город, опустился на траву и погрузился в раздумья. Тяжко было на душе. Если бы меня обезглавили, я сохранил бы по крайней мере честь и достоинство, но теперь, перейдя на сторону этого электронного чудовища, я предал дело, которому служил, уничтожил все свои шансы. Что мне еще оставалось теперь? Бежать к ракете? Какое постыдное бегство! И все-таки я пошел. Доля шпика на услужении машины, повелевающей полчищами железных коробок, была еще постыдней.

Но каково же было мое потрясение, когда вместо ракеты, на том месте, где я ее оставил, я увидел одни лишь ее разбитые останки, разбросанные какими-то машинами.

Когда я возвратился в город, было уже совсем темно. Я присел на камень и первый раз в жизни заплакал от тоски по утраченной Земле, а слезы текли по железному нутру пустого пугала, которому отныне до смерти суждено было стать моей тюрьмой, и вытекали в прорези наколенников, грозя ржавчиной и неподвижностью суставов. Но что мне теперь была ржавчина!

Внезапно на фоне узкой полоски заката я увидел отряд алебардистов, медленно движущийся к пригородным полям. Двигались они как-то странно. Вечерний сумрак сгущался, и в расползавшейся темноте то один, то другой поодиночке выбегали из строя, стараясь ступать как можно тише, и исчезали в кустах. Все это показалось мне таким странным, что я, все еще безмерно угнетенный, встал и шагнул вслед за ближайшим алебардистом.

Нужно добавить, это было время, когда на пригородных лугах созревали дикие ягоды, на вкус похожие на малину — сладкие и необыкновенно вкусные. Я сам объедался ими всякий раз, когда мне удавалось вырваться из стального города. Можно ли передать мое изумление, когда я увидел, что выслеживаемый мною алебардист достает маленький ключик, точь-в- точь такой же, какой мне вручили во Втором Отделе, открывает забрало и, обеими руками обрывая ягоды, словно обезумевший, набивает ими разинутый рот. Даже до меня доносилось торопливое, голодное чавканье.

— Эй! — пронзительно зашипел я. — Эй, ты, послушай!

Он громадным прыжком метнулся в кусты, но не побежал — было бы слышно. Просто припал к земле.

— Эй, ты, — еще тише сказал я, — не бойся. Я человек. Человек. Я тоже переодетый.

Что-то похожее на одинокий, пылающий подозрительностью и страхом глаз уставилось на меня из-за листьев.

— Откуда знать мне, не испытуешь ли? — прозвучал чуть охрипший голос.

— Да я ж тебе говорю — не бойся. Я с Земли. Меня сюда специально послали.

Мне пришлось изрядно его убеждать, прежде чем он успокоился настолько, что вылез из кустов. В темноте я почувствовал прикосновение к латам.

— Человек. Яко же уверовати?

— Почему ты так странно говоришь? — спросил я.

— Ибо запамятовал. Пятое лето число, с тех пор как фатум жесточайший вверг мя в юдоль тутошнюю… маеты претерпел неизреченные… истинно фортуна благая дозволила слизняка пред смертью узрить… — бормотал он.

— Опомнись! Перестань! Слушай, ты не из Второго?

— Истинно, из Второго. Малинграутом сюда слан, на мученичество жесточайшее…

— Почему же ты не вернулся?

— Како же бежать — ракета моя в негодность приведена и до винтиков разобрана. Брате, не можно мне более тут сидеть. В казарму пора… Свидимся ли? Утресь к алебардьерни объявись… Объявишься?

Пришлось обещать ему, и мы распрощались — я даже не знал, как он выглядит. Он попросил меня выждать немного на месте и исчез в ночной темноте. Я вернулся в город приободренный, мне уже рисовались реальные шансы организации подполья. Чтобы подкрепиться, я зашел в первую попавшуюся харчевню и там же заночевал.

Утром, разглядывая себя в зеркале, я увидел на груди, пониже левого наплечника, крохотный меловой крестик. Словно шоры упали с моих глаз. Этот человек хотел предать меня — и обозначил крестом! "Мерзавец!" — повторял я про себя, лихорадочно соображая, что же теперь делать. Я стер поцелуй Иуды, но это показалось мне недостаточным. Он уже, наверно, и рапорт подал, подумал я. Начнут теперь искать этого неизвестного слизняка, заглянут наверняка в свои списки, первый удар падет, конечно, на самых подозрительных, а я ведь был там, в этих списках. При мысли о новом допросе я задрожал. Я понял, что должен как-то отвести от себя подозрение, и быстро нашел способ сделать это. Весь день я просидел в трактире, для маскировки четвертуя телят, а в сумерках выбрался в город, зажав в кулаке кусок мела.