Одиннадцать минут

Взгляд ее был тверд – она надеялась, Ральф заметит исходящий от нее свет. И поняла, что заметил, – потому что он вышел в сад и вернулся с несколькими мокрыми от дождя поленьями, положил их вместе со старыми газетами в камин и развел огонь. Потом двинулся на кухню за бутылкой виски, но Мария удержала его: – Ты спросил меня, чего я хочу?

– Нет, не спрашивал.

– Так знай: человек рядом с тобой – существует. Думай о нем. Думай, не предложить ли ему виски, джину или кофе. Спроси.

– Что ты выпьешь?

– Вина. Вместе с тобой.

Ральф принес бутылку вина. К этому времени огонь в камине уже разгорелся; Мария погасила последнюю лампу, и комнату освещало теперь только пламя. Она вела себя так, словно всегда знала: именно таков должен быть первый шаг – узнать того, кто рядом с тобой, убедиться, что он и вправду – рядом.

Открыв сумочку, достала оттуда ручку, купленную в супермаркете. Не все ли равно – сгодится и ручка.

– Возьми. Я купила ее на тот случай, если придется что-нибудь записать насчет усадебного хозяйства. Пользовалась ею два дня, работала, можно сказать, не покладая рук. Она хранит частицу моего усердия, моей сосредоточенности, моей воли. Теперь я отдаю ее тебе.

Она мягко вложила ручку в его руку.

– Вместо того чтобы купить что-нибудь такое, что понравилось бы тебе, я даю тебе свое, на самом деле принадлежащее мне. Это – подарок. Это – знак уважения к человеку, который рядом со мной. Это – просьба понять, как важно то, что он – рядом со мной. Я по доброй воле, от чистого сердца даю тебе предмет, в котором заключена частица меня самой.

Ральф поднялся, подошел к книжной полке, что-то снял оттуда и вернулся.

– А это – вагончик игрушечной железной дороги. В детстве мне не разрешали пускать ее самому: отец говорил, что она очень дорогая, из Америки... И мне оставалось только ждать, когда ему придет охота расставить все это посреди комнаты... Но по воскресеньям он обычно ходил в оперу. Детство кончилось, поезд остался, так и не принеся мне никакой радости. Я сохранил и рельсы, и паровозик, и станционные постройки, и даже инструкцию – был у меня поезд, вроде бы мой, но и не мой. Какой же он мой, если я с ним не мог играть?

Лучше было бы, если бы он сломался, как и все прочие игрушки, которые мне дарили и о которых я уже не помню... Ведь детская страсть к разрушению – это способ познания мира. Но он уцелел и теперь всегда напоминает мне детство, которого, как выясняется, у меня не было... Слишком дорогая это была игрушка... Но отцу не хотелось возиться. А может быть, каждый раз, когда он включал ее, он боялся показать, как он меня любит.

Мария устремила пристальный взгляд на огонь в камине. Что-то произошло... Нет, это не действие вина, не разнеживающее тепло. Они обменялись подарками – вот в чем было дело.

Ральф тоже повернулся лицом к огню. Оба молчали, слушая, как потрескивают дрова. Пили вино, и возникало чувство, что ни о чем не надо говорить, ничего не надо делать – можно просто сидеть бок о бок и смотреть в одном направлении.

– В моей жизни тоже есть такие неприкосновенные вагончики, – наконец произнесла Мария. – Вот, например, – сердце... Мне тоже удавалось пустить его в ход, лишь когда окружающий мир раскладывал для него рельсы... А он не всегда выбирал для этого подходящую минуту.

– Но ты любила...

– Да, любила. Сильно любила. Так сильно, что, когда любовь попросила сделать ей подарок, я испугалась и убежала.

– Не понимаю.

– И не надо. Я учу тебя, ибо открыла то, чего ты не знаешь. Это – подарок. Когда отдаешь что-то свое. Отдаешь что-то важное, что-то ценное еще до того, как тебя попросили. Ты теперь обладаешь моим сокровищем – ручкой, которой я заносила на бумагу свои сны. А я – твоим: у меня есть твой вагончик, частица детства, не прожитого тобой. Теперь я буду носить с собой частицу твоего прошлого, а ты – частицу моего настоящего. Вот и славно.

Она проговорила все это совершенно спокойно, ни на секунду не удивившись тому, что говорит и делает, словно это были наилучшие и единственно возможные слова и поступки. Потом гибким и плавным движением поднялась, повесила жакет на «плечики», поцеловала Ральфа в щеку. Он не шевельнулся, по-прежнему глядя, как зачарованный, на языки пламени и, быть может, вспоминая отца.

– Никогда не понимал, зачем я храню этот вагончик... А теперь вдруг стало ясно – чтобы отдать его тебе, вот так, вечером, при огне камина... Теперь этот дом станет легче.

И добавил, что завтра же отдаст все остальное – рельсы, паровоз, семафоры – в какой-нибудь детский приют.

– Смотри, может быть, теперь таких игрушек уже не выпускают, и эта дорога стоит кучу денег, – предупредила Мария и сейчас же прикусила язык: речь ведь не об этом, а о том, чтобы освободиться от того, что так дорого нашему сердцу.

Чтобы не сказать лишнего, она еще раз поцеловала Ральфа и направилась к дверям. Он все так же неотрывно смотрел на огонь, и тогда она деликатно попросила открыть.