Один в поле воин

Отъехав от заброшенной котельной, убийца тщательно вытер нож, потом долго оттирал снегом кровь с лица, рук и одежды. Положил нож в полотняную самодельную сумку, привычно пошарил в ней рукой и вытащил на свет бутылку водки с заткнутым куском деревяшки горлышком. Зубами выдернул пробку, привычно запрокинул бутылку и стал лить в себя водку, словно воду. Его действия были давно отработаны. Водка должна притупить сверлящую голову боль, которая после очередного убийства обычно начинала спадать, а затем и вовсе исчезала, вслед за голосами, звучащими в его голове. В самом начале своей болезни он пытался их не замечать, потом стал глушить водкой, так как прописанные ему порошки давно не помогали, но они все равно приходили, следом за приступами головной боли. Сначала ему казалось, что это зовут его жена и дети, но когда понял, что не может разобрать, о чем они говорят, перестал вслушиваться. Он давно уже жил в искаженном мире, который создал для него его больной, искалеченный мозг, где до сих пор существовали фашисты, скрывающиеся под масками советских людей.

Свое первое убийство он совершил через два месяца после того, как поселился на окраине Москвы. В полуразрушенный барак, где он жил, повадился ходить местный алкаш Тимошка, которого отовсюду гнали, и тогда он приходил к Чекалину. В тот вечер у хозяина уже начался приступ, он сидел, уставившись в стену, пытаясь бороться с накатывающей на него сверлящей болью и слушая бубнящие в голове голоса. Когда к ним прибавился еще голос пьяницы, его мозг просто не выдержал. Чекалин резко вскочил, затем схватил лежащий на скамейке, возле печки-буржуйки, топор. Больше Тимошку никто не видел.

Во время приступов он старался держаться от людей подальше. Друзей-приятелей у него не было. Сам он их не заводил, да и люди сами, инстинктивно, старались держаться от него подальше. Будучи когда-то пограничником, а потом разведчиком, он знал много хитростей и уловок, чтобы не привлекать излишнее внимание, и когда он находился в невменяемом состоянии, они автоматически включались, помогая ему искать укромные места, прятать трупы, скрывать улики. Именно поэтому у милиции на руках были только три трупа. В редкие выходные, когда не было приступа, он проводил время на кладбище, среди могил.

На работе ничего не требовал и брал то, что ему давали. К тому же он оказался мастером на все руки. Наладил печное отопление в жилтресте, которое работало через пень-колоду еще с середины войны, сделал полки в архиве, починил крышу и окончательно прогнившее крыльцо. Он убирал двор, заготавливал дрова, был плотником, возчиком и грузчиком. Начальству он нравился уже тем, что не требовал места в общежитии и повышения зарплаты, а когда надо, работал по 12–14 часов в сутки, при этом никогда не отказывался подменить другого человека. За это ему прощали прогулы, угрюмый вид и постоянный перегар. В споры и драки никогда не лез. Мужики чисто инстинктивно чувствовали в нем злобную силу, к тому же подкрепленную большой физической силой. Он как-то продемонстрировал ее при разборке сарая, когда без инструментов, одними пальцами вытаскивал из здоровенных досок гвозди-десятки.

Отбросив пустую бутылку, Чекалин какое-то время стоял, не обращая внимания на мороз, привычно ожидая, когда начнет спадать боль. Когда сверлящая боль стала отступать, он тронул вожжи, и застоявшаяся на холоде лошадь резко рванула вперед. Вот только уже подходя к конюшне, где брал лошадь и телегу по заявке жилтреста, он неожиданно понял, что привычное состояние покоя, которое наступало после приступов, не вернулось. Что-то в его душе скреблось и раздражало, пока в его голове не всплыли чьи-то слова: Это все Курт. Он главный фашист. Запрудная, 4.

Именно эти слова сняли предохранитель в его изломанном, искаженном сознании, передернули затвор, теперь ему осталось только нажать на спусковой крючок. В его больном мозгу даже сомнений не возникло, что по этому адресу живет ненавистный ему фашист, которого надо убить, но при этом инстинкты ему говорили, что сделать это лучше, когда стемнеет.

До знакомого уже мне района я добрался относительно быстро, вот только нужную мне улицу, в начинающихся сумерках, нашел с трудом. Фонари еще не горели, а номера на домах оказались довольно большой редкостью, поэтому пришлось мне пробираться между однотипными рабочими бараками и остатками частного сектора, почти на ощупь.