Один в чужом пространстве

— Вон там за углом, — кивнул он в сторону, откуда я приехал, — есть телефонная будка. Наберешь киевский номер. Скажешь, завтра в полдень возле универмага «Украина». Там многолюдно, по крайней мере, они не рискнут стрелять в толпе. Дальше: ни на какие их условия не соглашайся. Привезут пацана — получат «дипломат». Дай им понять, что знаешь о содержимом контейнера. И еще. говори не больше тридцати секунд. Все понял?

Я кивнул.

— Пацан-то в Москве, — засомневался было.

Он посмотрел на «сейку».

— У них еще двадцать часов, привезут!

Я вспомнил о «скорой» и спросил о ней у генерала.

— Забудь, — отрезал он. — Действуй!

Я вышел за ворота.

— Тридцать секунд! — услышал напутствие вслед.

Мог бы и не повторять — дошло же до меня, почему нужно звонить не из его дома, где в каждом помещении стояло по телефону, а из автомата за углом.

Будка была изуродована похабными надписями. Облезлая, ржавая, с выбитыми стеклами (есть же еще существа, которым бить стекла и царапать гвоздем и без того всем известные слова доставляет удовольствие!), она стояла на краю громадной лужи — так, что войти, не замочив по щиколотку ног, не представлялось возможным. Но мне уже было море по колено! Скрипнув остатками двери, я набрал номер.

— Говорите.

— Это Столетник. — А-а…

— Где мальчик?

— У нас.

— Верните его.

— Где ты находишься? — А ты угадай!

— Значит, так… Слушай внимательно. Привезешь чемодан…

— Слушай меня ты! Привезете мальчика к универмагу «Украина», к центральному входу, завтра в 12.00…

— А если не привезем?

— Тогда «вишню» я съем сам, а вам и косточек не останется. Усек?..

Все, время! Я повесил трубку. Монета еще осталась: уложился с запасом. Не найдя сил перепрыгнуть «Козинское море», я ступил в воду и с полным безразличием к жизни зачавкал к генеральскому дому.

Хозяина я нашел в кабинете: он стелил мне постель. Из фарфоровой пол-литровой кружки на тумбочке у изголовья шел пар. Я подробно рассказал о разговоре. Он протянул мне кружку и вместо оценки моих действий приказал:

— Выпей, все до дна крупными глотками. Потом раздевайся и ложись.

— А Мишка?.. Надо же что-то делать!

— «У раненых не спрашивают о положении на поле битвы» — так, кажется, сказал Наполеон? У тебя температура, как у курицы, что ты можешь делать?

— Почему… как у курицы?

Он улыбнулся.

— Пей, это мощный отвар, — сказал, потеплев, — завтра ты понадобишься здоровым… А у курицы самая высокая температура — сорок два градуса. Только она при этом чувствует себя лучше, чем ты при тридцати восьми.

Похоже, инициатива мне больше не принадлежала. Ну что ж, подчиненным быть всегда легче — ничто не угнетает так, как груз ответственности за принятые решения. Если Хобот переложил его на свои плечи — значит, поверил?

— Константин Андреевич, — остановил я его у двери, — а «дипломат» вы случайно обнаружили?

— Хочешь знать, не сболтнула ли Валерия? — точно угадал он мои мысли (профессия!). — А кирпичи из стопки ты что, в карманах вынес, Нат Пинкертон?

Оставшись один, я частыми крупными глотками выпил не очень приятный на вкус отвар, разделся и, натянув на себя одеяло, провалился в какую-то черную дыру…

18

Сырой мартовский вечер. Обычной дорогой — через парк — я возвращаюсь с дежурства. На скамье у памятника — женщина лет тридцати, красивая и нарядная: блестки в аккуратно уложенных волосах, глубокий вырез бального платья под распахнутым плащом, лакированные лодочки на стройных ногах. Она сидит одна в сумерках, ее появление, как появление сказочной феи, загадочно. Из кафе-«стекляшки» в глубине парка — музыка, возбужденные голоса. Там бал, и фея, видимо, поджидает в уединении принца, а может, ей просто захотелось посидеть в тишине. Я прохожу мимо, а ее образ остается со мной: спокойная, словно бездыханная, грудь, броская — сквозь легкий макияж — белизна кожи, прикрытые веки, запрокинутая голова (так загорают, подставляя лицо солнцу). Но солнца нет, есть сумеречный парк и опасное безлюдье; чутье заставляет меня остановиться, оглянуться, подойти.

«Девушка, не спите, замерзнете!»

Никакой реакции.

«Эй!..»

На мне — форма, только что сдал табельное оружие, за день — никаких происшествий…

«Гражданка, вам плохо?»

Дотрагиваюсь до холодной ладони, до щеки… Запах духов, мертвенная белизна губ… Обморок? Тормошу. Тело заваливается на скамью. Поддерживаю… Веки дергаются, мутный взгляд — и опять провал куда-то, только приоткрываются губы в попытке сказать… Запах спиртного. Ясно: выпила на банкете, пошла подышать, скрывая пикантное состояние, а тут — сердце. Пульс — еле-еле…

Бегу к ближайшему автомату, звоню. Пока едут — беспомощно держу запястье потерпевшей, считаю пульс, вроде не падает. Делать искусственное дыхание? А вдруг… К счастью, «скорая» появляется быстро. Укол, нашатырь… И вот уже бледная рука ощупывает шею, мочки ушей, растерянный взгляд скачет по лицам, попытка заговорить не удается — сестра и санитар берут ее, упирающуюся по мере сил, под руки, пока врач изучает мое удостоверение.

Далеко не самое яркое впечатление в моей милицейской практике забывается, чтобы всплыть через неделю…