Один в Берлине

— Тоже не может быть, господин обергруппенфюрер. Именно здесь я уверен на сто процентов. Домовой — вдовец или, по крайней мере, одинокий мужчина. Будь в этом деле замешана баба, давно бы пошли разговоры. Сами прикиньте: полгода! Так долго ни одна женщина не сможет держать язык на привязи!

— Но мать, потерявшая единственного сына?

— Тоже нет. Как раз она-то и не сможет! — решил Эшерих. — Тот, кто горюет, нуждается в утешении, а чтобы получить утешение, надо говорить. Нет, женщина в этом деле определенно не замешана. Тут работает один человек, мужчина, и он умеет молчать.

— Я же говорю — пастор! Ну а другие зацепки?

— Негусто, господин обергруппенфюрер, весьма негусто. Я более-менее уверен, что этот человек жмот или в свое время рассорился с «зимней помощью». Ведь он, что бы ни писал в открытках, еще ни разу не забыл призвать: «Не жертвуйте на „зимнюю помощь”!»

— Н-да, если искать в Берлине такого, кому неохота жертвовать на «зимнюю помощь», Эшерих…

— Вот и я говорю, господин обергруппенфюрер. Слишком мало. Слишком.

— А кроме этого?

Комиссар пожал плечами:

— Мало. Ничего. С некоторой уверенностью, пожалуй, можно допустить, что автор открыток не имеет постоянного места работы, ведь их находили в самое разное время дня, от восьми утра до девяти вечера. А с учетом количества народа на лестницах, которыми пользуется Домовой, надо полагать, каждая из открыток наверняка была найдена вскоре после того, как ее подбросили. Еще что? Он работает руками, в жизни писал мало, но в школе явно учился неплохо, орфографических ошибок почти нет, манера выражения не сказать чтобы нескладная…

Эшерих замолчал, оба довольно долго не говорили ни слова, рассеянно глядя на карту с красными флажками.

Потом обергруппенфюрер Пралль произнес:

— Крепкий орешек, Эшерих. Крепкий для нас обоих.

— Слишком крепких орешков не бывает — щелкунчик в конце концов любой расколет! — утешил комиссар.

— Заодно можно и пальцы прищемить, Эшерих!

— Терпение, господин обергруппенфюрер, немножко терпения!

— Главное, чтоб наверху потерпели, дело-то не во мне, Эшерих. Поработайте головой, Эшерих, может, придумаете что получше вашего дурацкого выжидания. Хайль Гитлер, Эшерих!

— Хайль Гитлер, господин обергруппенфюрер!

Оставшись один, комиссар Эшерих еще постоял возле карты, задумчиво поглаживая светлые усы. Дело обстояло не вполне так, как он внушал начальнику. В данном случае он был не просто полицейский, который прошел огонь, воду и медные трубы и которого уже ничем не проймешь. Его заинтересовал этот безмолвный, увы, еще совершенно незнакомый ему автор открыток, который, не щадя себя и все-таки очень осторожно, умно и расчетливо вступил в почти безнадежную схватку. Поначалу дело Домового было лишь одним из многих. Но мало-помалу Эшерих увлекся. Необходимо найти этого человека, сидящего, как и он, под одной из десятков тысяч берлинских крыш, необходимо встретиться лицом к лицу с этим Домовым, что еженедельно с регулярностью автомата отправляет ему на стол две-три почтовые открытки — вечером в понедельник, самое позднее утром во вторник.

Терпение, так усиленно рекомендуемое Эшерихом обергруппенфюреру, у самого комиссара давным-давно подошло к концу. Эшерих вышел на охоту — этот старый полицейский был настоящим охотником. Прирожденным. Он выслеживал людей, как другие охотники выслеживают кабанов. То, что и кабанам, и людям в конце охоты уготована смерть, его ничуть не трогало. Ведь кабан обречен на смерть, как и люди, пишущие подобные открытки. Он сам давно ломал себе голову, как бы поскорее подобраться к Домовому, и в понуканиях обергруппенфюрера Пралля не нуждался. Но так и не придумал, оставалось надеяться на терпение. Ради такого незначительного дела невозможно задействовать весь полицейский аппарат, обыскать каждую квартиру в Берлине — не говоря уже о том, что будоражить город никак нельзя. Словом, надо набраться терпения…

И если у него хватит терпения, что-нибудь непременно произойдет; почти всегда что-нибудь да происходит. Либо преступник совершает ошибку, либо случай играет с ним злую шутку. Вот их и надо ждать — случая или ошибки. То или другое происходит всегда либо почти всегда. Эшерих надеялся, что на сей раз обойдется без «почти». Он был увлечен, здорово увлечен. В сущности, его совершенно не интересовало, положит он конец действиям преступника или нет. Как уже сказано, Эшерих вышел на охоту. Не ради добычи, а потому, что сама охота доставляет удовольствие. Он знал: в тот же миг, когда дичь будет добыта, преступник схвачен и его деяния вполне доказаны, — в тот же миг весь его интерес к этому делу угаснет. Дичь поймана, человек в следственной тюрьме — охота завершена. Пора на следующую!

Эшерих отводит бесцветный взгляд от карты. Сидя за письменным столом, он не спеша, задумчиво ест бутерброды. Когда звонит телефон, опять же не спеша снимает трубку. И все еще вполне равнодушно выслушивает донесение:

— Докладывает полицейский участок Франкфуртер-аллее. Комиссар Эшерих?

— Слушаю.

— Вы ведете дело об анонимных открытках?

— Да. Что там у вас? Поживее!