Один в Берлине

— Мы обсуждали другие дела, — пояснил адвокат. — И не придали находке большого значения. А что, это важно?

— Все важно. Например, важно поймать молодчика, который подложил открытку. Но прошло уже полчаса, слишком поздно.

В каждом его слове сквозил легкий укор по поводу этого «слишком поздно».

— Я сожалею об этом опоздании, — звучно произнес актер Хартайзен. — Виноват. Собственные дела казались мне важнее этой… писанины!

— Мне надо было сообразить, — сказал адвокат.

Лис примирительно усмехнулся:

— Что ж, господа, опоздали значит опоздали. Во всяком случае, я рад, что таким образом мне выпало удовольствие лично познакомиться с господином Хартайзеном. Хайль Гитлер!

В ответ оба громко, энергично, вскочив на ноги:

— Хайль Гитлер!

Когда же дверь за ним закрылась, друзья посмотрели друг на друга.

— Слава богу, избавились от этой злосчастной открытки!

— И он ни в чем нас не заподозрил!

— Насчет открытки нет! А вот что мы колебались, отдавать ее или не отдавать, он наверняка понял.

— Думаешь, нас ждет продолжение?

— Да нет, вряд ли. В худшем случае безобидный допрос, где, когда и как ты нашел открытку. А в этом плане утаивать нечего.

— Знаешь, Эрвин, вообще-то я теперь с радостью на время уеду из города.

— Вот видишь!

— В этом городе становишься негодяем!

— Верно! Становишься! Еще как!

Лис между тем поехал в местную ячейку. Теперь открытка попала в руки коричневорубашечника, а тот сказал:

— Этим занимается только гестапо. И лучше съезди туда сам, Хайнц. Погоди, черкну тебе пару строк. А как эти господа?

— Они тут совершенно ни при чем! Конечно, политически благонадежными их не назовешь. Говорю тебе, оба взмокли как мыши, пока про открытку рассказывали.

— Хартайзен, говорят, в немилости у министра Геббельса, — задумчиво заметил коричневорубашечник.

— Тем не менее! — сказал Лис. — Он бы на такое нипочем не решился. Боится чересчур. Я назвал ему в глаза шесть фильмов, в которых он вообще не снимался, и восхищался его игрой. А он только кланялся да лучился благодарностью. А я прямо-таки чуял, как он потеет от страха.

— Все они боятся! — презрительно бросил коричневорубашечник. — Почему, собственно? Ведь им же легче: делай, как мы велим, и порядок.

— Просто люди никак не отвыкнут думать. По-прежнему воображают, что чем больше думают, тем дальше продвинутся.

— А нужно всего-навсего подчиняться. Думать будет фюрер. — Коричневорубашечник щелкнул пальцем по открытке. — А этот вот? Как насчет него, Хайнц?

— Ну что сказать? Вероятно, он и впрямь потерял сына…

— Да брось! Те, кто пишет такие вещи, всегда просто-напросто подстрекатели. Хотят чего-то для себя. Сыновья и вся Германия им по фигу. Небось какой-нибудь старый соци или коммунист…

— Вряд ли. Никогда в жизни не поверю. Они со своим фразерством расстаться не могут — «фашизм», «реакция», «солидарность», «пролетарий», но этих громких слов в открытке нет. Я, знаешь ли, за километр против ветра чую соци и коммунистов!

— А по-моему, все ж таки они! Замаскировались…

Однако господа из гестапо тоже не согласились с коричневорубашечником. Кстати, донесение Лиса там восприняли с веселым спокойствием. Уже и не такое видали, привыкли.

— Ну что ж, — сказали они. — Хорошо. Поглядим. Будьте добры, зайдите к комиссару Эшериху, мы известим его по телефону, этим делом займется он. Еще раз подробно расскажите ему, как вели себя эти двое. Разумеется, сейчас мы их трогать не станем, но в будущем такой материальчик может очень даже пригодиться, вы ведь понимаете?..

Комиссар Эшерих, высокий неряшливый человек с вислыми, песочного цвета усами, в светло-сером костюме, весь настолько бесцветный, что казался порождением конторской пыли, — комиссар Эшерих повертел открытку в руках.

— Что-то новенькое, — наконец сказал он. — В моей коллекции такого пока нет. Рука неловкая, мало что в жизни писала, всегда только работала.

— Капэгэшник?[24] — спросил Лис.

Комиссар Эшерих фыркнул:

— Шутить изволите, сударь? Какой там капэгэшник! Знаете, будь у нас настоящая полиция и будь это дело стоящим, писака через двадцать четыре часа уже сидел бы за решеткой.

— И как бы вы это сделали?

— Да чего проще! Распорядился бы проверить по всему Берлину, у кого за последние две-три недели погиб сын, заметьте, единственный, потому что у автора был только один сын!

— Откуда вам это известно?

— А что тут сложного? В первом предложении, где говорится о себе, он об этом и сообщает. Во втором, касающемся других, он пишет о сыновьях. Ну а тех, кто будет таким образом выявлен в Берлине — их наверняка не так уж много, — я бы взял на заметку, и писака живенько угодил бы за решетку!

— Почему же вы этого не сделаете?

— Я же сказал, у нас не хватает людей, да и само дело того не стоит. Видите ли, есть две возможности. Либо он напишет еще две-три открытки, и ему надоест. Потому что стоит слишком большого труда или потому что риск слишком велик. В таком случае большого вреда он не нанесет и нам не придется много работать.

— По-вашему, все открытки попадут сюда?

— Не все, но большинство. Немецкий народ уже вполне благонадежен…

— Потому что все боятся?