Один в Берлине

— А я вас! — вскричала госпожа Герих. — Вы, кажется, не знаете, с кем имеете дело! Чтобы я издевалась над инструкциями! Мой муж — оберштурмбанфюрер[17]!

— Ах, вот как! — сказала Анна Квангель. — Вот как! — Голос ее вдруг стал совершенно спокойным. — Ну что ж, ваши данные я записала, вам сообщат! Или вы еще чем-нибудь занимаетесь? Скажем, ухаживаете за больной матерью?

Госпожа Герих лишь пренебрежительно пожала плечами.

— Прежде чем уйдете, — процедила она, — будьте любезны предъявить ваше удостоверение. Хочу записать вашу фамилию.

— Пожалуйста! — Анна Квангель протянула ей удостоверение. — Там все написано. Визитных карточек у меня, к сожалению, нету.

Две минуты спустя Анна Квангель ушла, а три минуты спустя растерянное, рыдающее существо позвонило по телефону оберштурмбаннфюреру Гериху и сквозь слезы, но временами топая ногами от злости, сообщило о неслыханном оскорблении, нанесенном посланницей «Фрауэншафта».

— Ну что ты, что ты, — в конце концов сумел вставить оберштурмбаннфюрер, успокаивая жену. — Само собой, мы все это проверим по партийной линии. Однако ты, разумеется, не должна забывать, что подобный контроль необходим. Разумеется, глупо, что она заявилась к тебе. Я позабочусь, чтобы это не повторилось!

— Нет, Эрнст! — взвизгнули на другом конце линии. — Ничего такого ты не сделаешь! Ты позаботишься, чтобы эта женщина извинилась передо мной. Уже сам тон, каким она со мной говорила! «Детей у вас, разумеется, нет!» — так и сказала. Она же оскорбила и тебя, Эрнст, неужели ты не понимаешь?

Оберштурмбаннфюрер в конце концов конечно же понял и обещал своей «лапочке Клер» все, только бы она успокоилась. Да, разумеется, перед ней извинятся. Безусловно, еще сегодня. Само собой, он достанет билеты в оперу, а потом, пожалуй, можно пойти в «Фемину», чтобы она немножко отвлеклась и успокоилась, а? Да, он прямо сейчас закажет столик, а она пусть попробует по телефону собрать кое-кого из подруг и друзей…

Заняв таким образом жену, оберштурмбаннфюрер велел соединить его с высшим руководством «Фрауэншафта» и чрезвычайно резким тоном пожаловался на нанесенное ему оскорбление. Неужели вправду для подобных поручений нельзя найти никого поприличнее этой неотесанной бабы? Пожалуй, пора провести у них там серьезную проверочку! Пусть эта Квангель-Квингель-Квунгель извинится перед его женой! Сегодня же вечером! И чтобы доложить немедленно!

Когда оберштурмбанфюрер наконец повесил трубку, он успел не только побагроветь, но и твердо убедиться, что ему нанесли непростительное оскорбление. Он сразу позвонил «лапочке Клер», однако дозвонился по меньшей мере с десятого раза, потому что она увлеченно сообщала приятельницам, как возмутительно с нею обошлись.

А тем временем эхо от звонка ее мужа понеслось по всей берлинской телефонной сети, усиливаясь и расширяясь во все стороны — наводились справки, шли расспросы и строго конфиденциальные перешептывания. Порой разговоры далеко отклонялись от изначальной темы, но благодаря точности и безошибочности автоматической системы связи снова возвращались к ней. Лавина все разгонялась и в итоге достигла маленького бюро «Фрауэншафта», в непосредственном подчинении которого находилась Анна Квангель. В ту пору там на должностях (почетных!) трудились две дамы, одна седая и тощая, удостоенная Материнского креста[18], другая — полненькая и еще молодая, но с короткой мужской стрижкой и партийным значком на могучей груди.

Первым делом досталось седой, она сняла телефонную трубку, и вся лавина обрушилась на нее. Совершенно ошеломленная, дама беспомощно махала руками, бросала умоляющие взгляды на полненькую, пыталась вставить коротенькие реплики:

— Но Квангель… вполне надежная женщина. Я знаю ее много лет…

Тщетно, спасения не было! Во «Фрауэншафте» тоже в выражениях не стеснялись: разъяснили ей, какие безобразия творятся у нее в конторе. Хорошо, если она выкрутится, не слишком подмочив свою репутацию! А что до этой Квангель, то выгнать ее немедленно. И пусть принесет извинения, прямо сегодня! Именно так, хайль Гитлер!

Едва седая положила трубку и, все еще дрожа всем телом, принялась рассказывать пышке, что произошло, как вновь зазвонил телефон: очередное начальство почло своим долгом орать, ругаться и угрожать.

В этот раз досталось пышке. Она тоже едва устояла на ногах под этаким напором и тоже дрожала, ведь, хотя сама она состояла в партии, муж ее, адвокат, считался политически неблагонадежным, поскольку до 1933 года нередко защищал в суде красных. Подобная история может стоить им головы. Пышка все пустила в ход — и послушность, и рвение, и глубочайшую преданность.

— Совершенно верно, прискорбное упущение… Эта женщина не иначе как сошла с ума… Конечно-конечно, все будет сделано, сегодня же вечером. Я лично…

Напрасно, все напрасно! Лавина и ее не пощадила, переломала все кости. Превратила в безвольную тряпку.