Один в Берлине

Среди публики тоже никто — за исключением советника Фромма, разумеется, — не заметил недосмотра. Все проявили небрежность и халатность, никто никуда не заявил о подобном недосмотре, идущем в ущерб интересам Третьего рейха и на пользу двум изменникам. Процесс, где фигурировали всего-навсего двое обвиняемых из рабочих, не мог произвести здесь особого впечатления. Здесь привыкли к массовым процессам, с тридцатью-сорока обвиняемыми, которые большей частью знать друг друга не знали, но в ходе слушаний, к собственному величайшему удивлению, узнавали, что составляли группу заговорщиков, и получали соответственный приговор.

Потому-то Квангель несколько секунд внимательно оглядывал зал, а потом сказал:

— Я рад, Анна. С тобой все хорошо?

— Да, Отто, теперь все опять хорошо.

— Они не позволят нам долго сидеть рядом. Но мы и этим минутам порадуемся. Тебе ведь ясно, что будет?

Очень тихо:

— Да, Отто.

— Смертный приговор нам обоим, Анна. Неизбежно.

— Но, Отто…

— Нет, Анна, никаких но. Я знаю, ты пыталась взять всю вину на себя…

— Они не станут так сурово судить женщину, а ты, может быть, останешься жив.

— Нет. Ты не умеешь убедительно лгать. Только затянешь разбирательство. Давай скажем правду, тогда все пройдет быстро.

— Но, Отто…

— Нет, Анна, больше никаких но. Сама подумай. Давай не будем лгать. Чистая правда…

— Но, Отто…

— Анна, прошу тебя!

— Отто, мне же хочется спасти тебя, хочется знать, что ты будешь жить!

— Анна, пожалуйста!

— Отто, не огорчай меня еще больше!

— Будем перед ними лгать? Ссориться? Разыгрывать спектакль? Чистая правда, Анна!

Она боролась с собой. Потом уступила, как всегда:

— Хорошо, Отто, я обещаю.

— Спасибо, Анна. Я очень тебе благодарен.

Оба замолчали. Смотрели в пол. Стеснялись своей растроганности.

За спиной послышался голос одного из полицейских:

— Ну, я и говорю лейтенанту, вы, говорю, лейтенант, не можете этак со мной поступить. Вот прям так и сказал…

Отто Квангель собрался с духом. Иначе нельзя. Если Анна узнает об этом в ходе разбирательства — и ведь наверняка узнает, — будет намного хуже. Последствия совершенно непредсказуемы.

— Анна, — прошептал он. — Ты сильная и мужественная, правда?

— Да, Отто, — ответила она. — Теперь да. С тех пор как ты рядом. Случилось еще что-то плохое?

— Да, случилось, Анна…

— Что же, Отто? Говори! Раз даже тебе страшно мне сказать, то и мне страшно.

— Анна, ты ничего больше не слышала о Гертруде?

— О какой Гертруде?

— Да о Трудель!

— Ах, о Трудель! А что с ней? С тех пор как мы попали в следственную тюрьму, я ничего о ней не слыхала. Мне очень ее недоставало, она была так добра ко мне. Простила, что я ее предала.

— Но ты ведь ее не предавала! Сперва я тоже так думал, но потом понял.

— Она тоже поняла. Вначале, когда меня допрашивал этот ужасный Лауб, я так растерялась, сама не знала, что говорю, и она поняла. Простила меня.

— Слава богу! Анна, будь мужественна, собери все свои силы! Трудель нет в живых!

— О-о! — простонала Анна, прижав руку к груди. — О-о!

А Отто Квангель быстро добавил, чтобы выложить все сразу:

— И муж ее тоже умер.

На сей раз ответа не было долго. Анна сидела опустив голову, закрыв лицо руками, но Отто чувствовал, она не плачет, все еще оглушенная страшной вестью. И он невольно произнес те самые слова, какие сказал ему добрый пастор Лоренц, когда сообщил об этом:

— Они умерли. Обрели покой. Их многое миновало.

— Да! — наконец сказала Анна. — Да. Она так боялась за своего Карли, когда от него не было известий, но теперь обрела покой.

Она долго молчала, и Квангель не торопил ее, хотя по шуму в зале догадался, что вот-вот войдут судьи.

Потом Анна тихо спросила:

— Их обоих… казнили?

— Нет, — ответил Квангель. — Он умер от последствий удара, полученного при аресте.

— А Трудель?

— Она покончила с собой, — быстро сказал Отто Квангель. — Прыгнула через решетку на шестом этаже. Умерла мгновенно, сказал пастор Лоренц. Она не страдала.

— Это случилось той ночью, — вдруг вспомнила Анна Квангель, — когда вся тюрьма кричала! Теперь я понимаю, о, это было жутко, Отто! — Она закрыла лицо руками.

— Да, жутко, — повторил Квангель. — У нас тоже было жутко.

Немного погодя она подняла голову и решительно посмотрела на Отто. Губы у нее еще дрожали, но она сказала:

— Оно и к лучшему. Если бы они сидели здесь рядом с нами, было бы ужасно. Теперь они обрели покой. — И совсем тихо: — Отто, Отто, мы могли бы поступить так же.

Он пристально посмотрел на нее. И в жестких, колючих глазах она заметила огонек, какого не видела никогда, насмешливый огонек, будто все только игра — и то, что она сейчас сказала, и то, что будет, и неминуемый конец. Будто и не стоит принимать это всерьез.

Потом он медленно покачал головой:

— Нет, Анна, мы так не поступим. Не сбежим, как уличенные преступники. Не избавим их от вынесения приговора. Нет! — И совсем другим тоном: — Поздно уже для всего этого. Тебе не надевали наручники?

— Надевали, — сказала она. — Но возле дверей зала полицейский их снял.

— Вот видишь! Ничего бы не вышло!