Один в Берлине

— Трудель! — с досадой воскликнул он. — Ну что за ерунда! Не смей даже думать об этом! Мы с тобой в заговорщики не годимся. И приняли единственно правильное решение — бросить все это.

— Да, — с горечью сказала она, — зато мы годимся в мокрые курицы, в трусы! Ты говоришь, Клаусу не пришлось бы идти в гитлерюгенд. Но даже если и так, даже если он мог бы уважать и любить своих родителей — что мы для этого сделали? Что мы сделали ради лучшего будущего? Ничего!

— Не все способны играть в заговорщиков, Трудель!

— Верно. Но можно ведь делать и другое. Если уж такой человек, как мой бывший свекор, Отто Квангель… — Она осеклась.

— А что такое с Квангелем? Что ты о нем знаешь?

— Нет, лучше не стану говорить. Вдобавок я ему обещала. Но если уж старый человек вроде Отто Квангеля работает против этого государства, то, по-моему, нам стыдно сидеть дома сложа руки!

— Но что мы можем сделать, Трудель? Ничего! Подумай, какая власть в руках у Гитлера, а мы-то с тобой — вообще ничто! И сделать ничего не можем!

— Если все будут думать, как ты, Карл, Гитлер навсегда останется у власти. Кто-то должен начать бороться против него.

— Но мы-то что можем?

— Что? Да всё! Можем писать призывы и развешивать на деревьях! Ты работаешь на химическом заводе, как электрик бываешь во всех цехах. Тебе достаточно немного повернуть один-единственный вентиль, ослабить болт на каком-нибудь станке — и результат многодневных трудов пойдет насмарку. Если так поступишь ты и еще несколько сотен других людей, Гитлеру туго придется с военной техникой.

— Да, а во второй раз меня бы сцапали за шкирку и казнили!

— Вот о чем я и говорю: мы трусы. Думаем лишь о том, что будет с нами, а не о том, что происходит с другими. Пойми, Карли, ты освобожден от службы в вермахте. Но если б тебе пришлось стать солдатом, твоя жизнь тоже каждый день висела бы на волоске, и ты бы даже считал, что это в порядке вещей.

— Ах, в армии я бы тоже подыскал тепленькое местечко!

— И позволил другим умирать вместо тебя! Да, все так, как я говорю. Мы трусы, ни на что не годные трусы!

— Окаянная лестница! — рассердился он. — Если б не выкидыш, мы бы счастливо жили дальше!

— Нет, какое же это счастье, оно ненастоящее, Карли! Когда я носила Клауса, я все время невольно думала, что станется с нашим мальчиком. И мне было невыносимо, что он будет вскидывать руку в «хайль Гитлер!» и носить коричневую рубашку. А когда праздновали очередную победу, он бы видел, как его родители покорно вывешивают флаг со свастикой, и знал, что мы лжецы. Что ж, хотя бы без этого обойдемся. Не надо было нам заводить Клауса, Карли!

Некоторое время он шел рядом с нею в мрачном молчании. Они уже повернули обратно, но не видели ни озера, ни леса.

В конце концов он спросил:

— Значит, ты вправду считаешь, мы должны начать что-нибудь такое? Мне нужно что-то устроить на заводе?

— Конечно. Мы должны что-то делать, Карли, чтоб не пришлось сгорать со стыда.

На минуту-другую он задумался, потом сказал:

— Ничего не могу поделать, Трудель, но я не способен представить себе, как шныряю по заводу и порчу машины, это не для меня.

— Так подумай, чтo для тебя! Наверняка что-нибудь придумаешь. Пусть и не сию минуту.

— А ты придумала, что будешь делать?

— Да, — сказала она. — Я знаю одну еврейку, которая прячется. Ее должны были депортировать. Но она у плохих людей и каждый день боится предательства. Я заберу ее к нам.

— Нет! Нет. Только не это, Трудель! За нами со всех сторон подсматривают, и все тотчас обнаружится. Вдобавок продуктовые карточки! У нее наверняка их нет! На наши две карточки нам еще одного человека не прокормить!

— Разве? Разве мы не можем немного поголодать, чтобы спасти человека от гибели? Ах, Карли, если так, Гитлеру и вправду легко. Если так, мы все и вправду просто дерьмо, и поделом нам!

— Но ее же увидят! В нашей крошечной квартире никого не спрячешь. Нет, я этого не позволю.

— Не думаю, Карли, что нуждаюсь в твоем позволении. Квартира настолько же моя, насколько твоя.

Спор перешел в ссору — первую настоящую ссору за все время их семейной жизни. Трудель сказала, что просто приведет домой эту женщину, пока Карл на работе, а он объявил, что немедля вышвырнет ее из квартиры.

— Тогда вышвыривай и меня тоже!

Вот до чего дошло. Оба рассердились, обозлились, вышли из себя. И не могли прийти к согласию, а уступить было невозможно. Ей непременно хотелось что-то сделать, против Гитлера, против войны. В принципе ему хотелось того же, но только не рискуя, не подставляясь. Насчет еврейки — это сущее безумие. Он такого никогда не позволит!

Молча они шли по улицам Эркнера домой. Молчание было таким весомым, что нарушить его с каждым шагом казалось все труднее. И они шли уже не под руку, просто рядом, не касаясь друг друга. А когда руки случайно соприкоснулись, каждый поспешно отдернул свою и отступил подальше.