Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Потом Трудель покачала головой:

– Нет, нам тоже не уцелеть. Слишком много они разузнали. Ты верно говоришь: вообще-то мы ничего дурного не сделали. Карли хранил чужой чемодан, не зная, что в нем, а я по просьбе папы подложила открытку. Но они твердят, что это государственная измена и что нам не сносить головы.

– Наверняка так говорил этот ужасный Лауб!

– Не знаю, как его зовут, да и не хочу знать. Какая разница? Они же все такие! И в здешней конторе тоже все такие, одним миром мазаны. Хотя, может, оно и неплохо – долгие годы сидеть в одной тюрьме…

– Долгие годы их власть уже не продержится, Трудель!

– Кто знает? Ведь чего они только не вытворяли с евреями и другими народами – совершенно безнаказанно! Ты правда веришь, мама, что Бог есть?

– Да, Трудель, верю. Отто никогда не разрешал, но это мой единственный секрет от него – я до сих пор верю в Бога.

– А вот я никогда толком в него не верила. Но хорошо бы он существовал, ведь тогда бы я знала, что после смерти мы с Карли будем вместе!

– Да, Трудель, будете. Понимаешь, Отто тоже в Бога не верит. Дескать, он знает: вместе с этой жизнью все кончится. А вот я знаю, после нашей смерти мы непременно будем вместе, во веки веков. Я уверена, Трудель!

Трудель глянула на нары с неподвижным телом, опять испугалась.

– Какой ужасный вид у нее, у этой женщины! Страшно смотреть – трупные пятна, все тело раздулось! Не хотелось бы мне вот так лежать, мама!

– Она уже третий день так лежит, Трудель, они ее не уносят. Когда умерла, она выглядела красиво, такая спокойная, умиротворенная, торжественная. Теперь душа ее улетела, теперь здесь только гниющая плоть.

– Пусть ее унесут! Не могу я на нее смотреть! Не могу дышать этой вонью!

Анна Квангель не успела ее остановить, Трудель устремилась к двери. Забарабанила кулаками по железу, закричала:

– Откройте! Откройте немедленно! Послушайте!

Вот это зря, шуметь запрещалось, собственно, запрещалось даже разговаривать.

Анна Квангель подбежала к Трудель, схватила за руки, оттащила от двери, испуганно шепча:

– Не делай этого, Трудель! Это запрещено! Ведь заявятся и только изобьют тебя!

Но было уже поздно. Замок щелкнул, в камеру, размахивая резиновой дубинкой, ворвался высоченный эсэсовец.

– Вы чего тут разорались, шлюхи? – рявкнул он. – Чего раскомандовались, грязное отродье?

Женщины испуганно смотрели на него из угла камеры.

Он к ним не приблизился, бить не стал. Опустил дубинку и буркнул:

– Вонища тут, как в мертвецкой! Давно она тут лежит?

Парень был совсем молоденький, лицо у него побелело.

– Третий день, – ответила Анна. – Пожалуйста, пусть покойницу уберут из камеры! Здесь вправду нечем дышать!

Эсэсовец что-то пробормотал и вышел. Но дверь не запер, только притворил ее.

Обе на цыпочках подкрались к двери, приоткрыли ее немного пошире, совсем чуточку, и сквозь щелку, словно бальзам, вдыхали провонявший дезинфекцией и уборной воздух коридора.

Снова завидев эсэсовца, они отошли в глубь камеры.

– Так! – сказал он, в руках у него была записка. – Ну-ка, взялись! Ты, старуха, за ноги, а ты, молодка, за голову. Живо! Небось хватит силенок нести этакий скелет?!

При всей грубости говорил он едва ли не добродушно, да и нести помог.

Они миновали длинный коридор, потом за ними заперли решетчатую дверь, сопровождающий предъявил часовому записку, и они стали спускаться по бесконечной каменной лестнице. В лицо пахнуло сыростью, электрические лампочки горели тускло.

– Пришли! – Эсэсовец отпер дверь. – Это мертвецкая. Кладите ее сюда, на нары. Только сперва разденьте. Одежки не хватает. Все сгодится!

Он рассмеялся, но смех звучал натужно.

У женщин вырвался вопль ужаса. Потому что здесь, в настоящей мертвецкой, лежали мертвые мужчины и женщины, причем все в чем мать родила. С разбитыми лицами, в кровоподтеках, с вывернутыми конечностями, заскорузлые от крови и грязи. Никто не потрудился закрыть им глаза, мертвые глаза неподвижно таращились в пространство, иные, казалось, злобно подмигивали, словно любопытствуя и радуясь прибывшему пополнению.

Трясущимися руками Анна и Трудель поспешно раздевали мертвую Берту и все это время невольно то и дело через плечо косились назад, на скопище мертвецов, на мать, в чьей обвисшей груди навеки иссякло молоко, на старика, который наверняка надеялся после долгой трудовой жизни спокойно умереть в своей постели, на молодую девушку с побелевшими губами, созданную дарить и принимать любовь, на парня с проломленным носом и соразмерным телом, похожим на пожелтевшую слоновую кость.

В этом помещении царила тишина, лишь едва слышно шуршала под руками женщин одежда мертвой Берты. Зажужжала муха, и опять все стихло.

Эсэсовец, руки в карманах, следил за работой обеих женщин. Зевнул, закурил сигарету, произнес:

– Н-да, такова жизнь!

И снова тишина.

Потом, когда Анна Квангель собрала одежду в узел, скомандовал:

– Пошли!

Но Трудель Хергезель, положив руку на его черный рукав, попросила:

– Пожалуйста, прошу вас! Позвольте мне посмотреть! Мой муж… может быть, он тоже здесь…

Секунду он сверху вниз смотрел на нее. И вдруг проговорил: