Один толстый англичанин

– Conticuere omnes, – спустя полчаса упорно бубнил себе под нос Роджер, пытаясь по памяти читать «Энеиду», – intentique ora tenebant. Inde tore pater Aeneas sic fatus ab alto: «Infandum, regina, iubes renovare dolorem; sed…» To есть это звучит так: Смолкли все, со вниманьем к нему обратившись. «Боль несказанную вновь испытать велишь мне, царица! Видел воочию…»[1] colle sub aprico celeberrimus ilice lucus… празднуя на высоком холме в роще священной… Нет, не то… Черт! Беда проклятого текста в том, что все фразы обрывочны, так что надобно знать начало каждой строки и невозможно найти ключ к тому, что было раньше. О Господи! – hic haec hoc, hic-haec-hoc… ara, теперь: hunc… hunc… hoc – три huiuses, три huics hoc… hoc… hoc… правильно, his hae ha… Ha? Ha… ha… ha horum his… his? Разве может такое быть? Нет, конечно нет, тут должен быть haec, какой же я идиот. Так, давай дальше: hi hae haec, теперь прямо к греческим неправильным, esthio и доброму старому blosco-moloumai, угу, а теперь обратно к hi-hae-haec-hoc-has-hos, три horums…

Всякий, кому ненароком случилось бы застать Роджера в эту минуту, когда он бормотал свои невразумительные заклинания (если возможно было бы представить такого случайного свидетеля), немало поразился бы тому, сколь разным он может быть. Однако в действительности между недавним его занятием и теперешним существовала глубокая внутренняя связь. Для второго захода, возникни у него такое желание, да еще чтобы его хватило больше чем на десять секунд, ему очень важно было вот так, бормоча, углубиться во что-нибудь – в любой древний текст, – пока не почерпнет в нем новые силы. Ничто из того, чем бы можно было сейчас заняться, не способно было отвлечь с такой полнотой. Когда-то, в начале своей карьеры (с тех пор он лишь дважды испытывал сходные трудности), спасение в подобной ситуации он нашел в чтении лучшего места из книги Ивлина Во о Россетти, и это оказалось действенней, нежели какой-нибудь заковыристый кроссворд или последующая ссора с подружкой ирландкой, работавшей официанткой в самом худшем из двух местных отелей.

Причина возникших осложнений в отношениях с Элен частично крылась в ней самой, но нетрудно было понять, что все началось раньше, еще до того, как она собрала всех троих детей, отвезла их в зоопарк и вернулась обратно. Потом был момент, когда она, наверно все-таки по забывчивости, не последовала обычному своему правилу не красоваться перед ним обнаженной, и он с лихвой был вознагражден за все, чего не получил в тот день у бассейна. Он обнаружил, что ему трудно выкинуть из памяти ту картину, а может быть, и не хочется. Не хочется забывать и то, как он легким шлепком под зад помог Артуру забраться в машину, отчего мальчишка приземлился на сиденье на четвереньки, и даже свое самодовольство, когда удалось продемонстрировать Элен все, на что он способен. Он вновь углубился в латино-греческие дебри.

Он почти зашел в тупик, когда обнаружил, что с помощью греческих esthio и blosco хотя и продвинулся вперед, но не намного. С большим трудом он припомнил половину форм слова horao – дальше в памяти был провал.

– Господи Всевышний! – продолжал он бубнить под нос, вспоминая уже строки Чосера. – Когда Апрель обильными дождями разрыхлил землю, взрытую ростками, и, Мартовскую жажду утоля, от корня до зеленого стебля,[2] или вот это… ага, вспомнил! …Плеяды плачущие и луна под гладью вод; Полночный бриз летит, дождем лья слезы, от Страны потерянной в тот край, что мне неведом… – так-так – Плеяды плачущие и… луна под гладью вод – так, правильно – Полночный бриз летит, дождем лья слезы, от…

После того как плачущие Плеяды полдюжины раз проплыли по небу, он наконец почувствовал, что ему полегчало. Мозг его перестал работать, как мотор на холостых оборотах, и он постепенно углубился в себя. Он ничего не видел вокруг; звуки доносились до него все глуше и глуше. Он забыл о том, где он, и кто находится рядом с ним, и что ждет его в ближайшие часы. На минуту, может быть, хотя сам он не мог бы точно сказать, сколько это длилось, он полностью, как никогда прежде, отрешился от себя. Но эта минута прошла, и он вновь начал осознавать окружающее: и себя, и ту, которая была рядом. К воспоминанию о пережитом наслаждении примешался восторг от сознания, что он добился-таки того, чего так мучительно желал и что заставило потратить куда больше времени на окончательные уговоры, чем он привык тратить. Как все-таки умно он это проделал, похвалил себя Роджер.