Один талант

В каждом переезде Лёха обычно теряет и обретает имя. Может быть, потому, что он – как семечки, насыпанные из мешочка в свернутую газету с «походом», с лишней жменькой, а то и двумя. Может быть, потому, что слишком высокий, слишком смуглый, белозубый, как цыганча, смешливый, азартный, опасный, но без резкости. Он похож на большого кота. На пантеру, если пантера – кот. Он может прыгнуть в любую минуту. Но может зевнуть и заснуть. Имя Лёха, наверное, кажется людям меньшим, чем он сам.

Разные местные крестят его по своему вкусу. Лексей. Ляксей. Олесь. Олэкса. Леший.

Здесь он – Олесь. А я – Беспалыч.

Пишу ему, что не пойду, устал, надо ехать договариваться с водоканалом о подключении нас к сети.

Злюсь по привычке. У нас и так в каждом месте по невесте. Надо ж кому-то и работать.

«Бедная Золушка», – хихикает его послание.

«Заткнись, маленький принц», – огрызаюсь я.

4

Место нашего детства теперь пишется через «ё» – раён, и это позволяет не рассказывать долго о его панельности, соседствующей с жидкой посадкой, заросшими железнодорожными путями, оборванными улицами частных – старых и брошенных и живых вполне – домов.

Мы не знаем еще другого мира, поэтому наш кажется нам прекрасным. Лопухи на пустыре размером с японский зонтик. Одуванчики, из которых даже пацанам не грех сплести пару венков. Охота на зеленых жуков, так никогда и не представившихся нам по всей форме. Заброшенный пункт приема стеклотары – наша хижина, блиндаж и казино. Ржавые крыши ничьих уже гаражей. На них и только на них можно как следует играть в латки. А зимой мы заливаем себе каток, и утром он часто встречает нас лужей. Любой, даже самый маленький снег – и мы тащим санки и старые, с ржавыми дырками тазы, хранящиеся на антресолях. И драки, в которых я научился побеждать, когда пришло время. А до того – я помню это очень хорошо – отец втолковывал мне: «Бей первым, беги последним. Это просто. Бей первым, беги последним». А Лёха, теряя в стычках молочные зубы, весело спасал то мою мелочь, то пакет молока, то калейдоскоп, то шапку, то что-нибудь еще, срочно понадобившееся нашим старшим, двенадцатилетним, а потому еще не сидевшим товарищам. Вытаскивая меня из сугроба, оврага или лужи, он целую жизнь говорил: «Ты как, малой?»

А потом перестал.

Когда сам у себя выхожу из-под контроля и напиваюсь сильнее, чем планировал, мои «невесты», все как одна, включают программу «я б для батюшки-царя родила богатыря». От этой программы я трезвею быстро и зло. Я не хочу детей, которых надо учить простому правилу, но в обратной последовательности. Чтобы мои дети были живы и здоровы, в нашем новом мире они должны первыми бежать и последними бить.

Я не хочу детей. Но это никак не связано с моим собственным детством. С ковром, например, на стене и ковром на полу никак не связано. Ковры были разного цвета и разного качества. Настенный – теплый, толстый, красный, с синими и белыми волнами-узорами. А напольный – тонкий, утоптанный до потери первоначального цвета. Бабушка называла его паласом.

Это не связано ни с чем из того мира, который я продолжаю любить.

– Я отъеду на пару деньков. Смотаюсь на море. Ага? – Лёхин голос в трубке звучит нежно. Нежность – не мне, а третьему размеру, который сдался за какие-то сорок минут. – Если шеф будет искать, ты… это…

– Это, – соглашаюсь я.

В присутствии размеров, невест и лялек он всегда называет своего отца шефом и ищет море, потому что оно – законный повод видеть почти голой ту, которую ты сам все время хочешь раздеть.

«Не надо считать девушку шлюхой, если она тебе дала. Она дала тебе, а не кому-то другому. И это уже характеризует ее положительно», – говорит Лёха.

Еще он говорит, что задрался участвовать в путешествиях, топ-лист смыслов которых прибит к батиной поехавшей крыше.

«Крест на пузе, я всему научился, можно мне уже осесть в офисе? А?..»

«Скажи ему сам», – обычно предлагаю я.

В простых отношениях Лёхи и дяди Вити есть много воспитательных моментов. Дядя Витя уже не может сказать ни мне, ни ему: «А ну дыхни!» – схватить за шкирку в баре и тащить, по одному в каждой руке, через детскую площадку, стоянку, мимо гаражей, домой. Он не может дать нам пенделя для ускорения мыслительных процессов, поэтому дает работу, в которой «все жизненные примеры из энциклопедии русской и не русской тоже жизни». Он воспитывает нас работой. Лёху, если точнее. Он воспитывает его – и меня заодно – и не может остановиться, потому что боится времени, в котором хоть и король, но, получается, чужестранец. Старое время кажется ему понятным и правильным, но я думаю, только потому, что дядя Витя знает о нем из книг. На работе я называю его Виктором Андреевичем. Сбиваюсь, краснею, смущаюсь. Он тоже.