Один шаг

Репин любил забавные истории и не мог удержаться от смеха, глядя на веселого, кряжистого, давно начавшего полнеть Рубца. Он ему живо напомнил прошлый год, имение Мамонтова в Абрамцеве… Рубец тогда читал озорное письмо запорожцев турецкому султану. Дам попросили выйти, и мужчины смогли всласть насладиться смелым казацким юмором. Репин смеялся едва ли не больше всех и тут же карандашом набросал уморительную сценку — хохочущих до упада запорожцев, которые сочиняют ответ султану.

С той поры он начал думать о новой картине. Он писал «Царевну Софью», портреты Стасова, Куинджи, отца, но думы его неизменно уносились в шумный и веселый мир запорожской вольницы. Совсем по-иному, чем раньше, он смотрел на кривые казацкие сабли, на пики, папахи, свитки, жупаны, иными глазами всматривался в лица знакомых и незнакомых людей, как бы меряя их единственной меркой — подходят они или не подходят к его замыслу.

Несколько этюдов уже хранились в заветном альбоме. Одного казака удалось зарисовать совсем недавно, в Чугуеве, откуда он возвращался сейчас в Москву… И вот Рубец. Он посмотрел на него как бы впервой. Боже мой! Да ведь это же готовый казак для его картины! Тот, кто будет хохотать до коликов в животе, упершись могучими руками в бока, разинув до отказа огромный рот.

— Погоди, погоди… — Репин уже не слушал, что говорил Александр Иванович, он был всецело поглощен идеей. — А ну-ка, стань вот так… Запрокинь голову… Живот вперед… И смейся, смейся же, черт возьми!

Рубец послушно проделал то, что велел Репин.

— А ведь неплохо, а?.. Прости, что значит неплохо? — Илья Ефимович по привычке думал вслух. — Чудесно! Превосходно! Настоящий Тарас Бульба! — Восторженные восклицания сыпались одно за другим. — Теперь-то я знаю, зачем приехал в этот Стародуб!

— Александр Иванович! Я, пожалуй, пойду, — послышался шепот Петра. Все это время он стоял в сторонке, боясь неуместным словом помешать беседе.

— Иди, иди, любезный… — рассеянно пробормотал Репин.

Казалось, он начисто забыл, что еще полчаса назад находился во власти этого простоватого круглолицего парня в голубой сатиновой рубахе. Сейчас Репина интересовал только Рубец, будущий запорожец его картины. Скорее, скорее за работу!

Быстрым легким шагом он пошел во двор, где все еще лежали вещи, и вернулся со складным мольбертом, холстом и палитрой, висевшей на ремне перед грудью. Движения его были энергичны, походка тороплива, речь отрывиста… Он остановился и внимательнейшим прищуренным глазом окинул массивную фигуру Рубца… Наклонил голову вправо, влево, отчего разлетелись его легкие каштановые волосы… Отошел на шаг в сторону, как бы прицеливаясь, выбирая ту единственную точку, откуда лучше всего будет смотреться модель.

— Отлично, Александр Иванович, великолепно…

Ему уже все нравилось в Рубце — мажорный вид, нависшие наподобие панцирей брови, грубо вылепленный нос, посадка массивной головы, длиннющие, опущенные книзу усы, которые он только что в шутку назвал трехэтажными.

Сгорая от нетерпения поскорее приняться за краски — разве может с такой фигурой справиться карандаш?! — он торопливо, но точно нанес углем контур будущего портрета («Наконец-то!») и облегченно вздохнул, взяв большую, на длинной ручке кисть.

— Ну-с, Александр Иванович, что новенького в Петербурге?

Теперь, когда точка была удачно выбрана, натура установлена, а кисти отзывались на легчайшее движение его руки, он мог начать спокойную, неторопливую беседу. Она не мешала Репину. Скорее наоборот: умело направляя разговор по нужному руслу, он вызывал у собеседника именно то выражение лица, которое ему было необходимо.

— Так что же нового, Александр Иванович? Ты ведь, наверное, недавно из Петербурга?

— Неделя минула, не более… А из новостей? — Рубец задумался. — О чем же вспомнить?.. Ах да, осветили электричеством площадь перед Александринским театром. По системе Яблочкова.

— Слава богу… И то после Парижа.

— Да, не больно балуют таланты на Руси… Что ж еще?

Репин работал сосредоточенно и быстро. Пристально всматривался в Рубца, потом переводил взгляд на палитру, смешивал краски и, прицелившись, клал мазок. Мазок был смелый и точный, и с каждым новым движением кисти холодный холст все более оживал.

— Ты знаешь, Александр Иванович, что я намедни вычитал в одном журнале? — Тонкие губы Репина расплылись в лукавой усмешке. — В Америке начала выходить новая газетка под названием «Носовой платок». Печатается, видишь ли, на полотне и соответствующего формата. Так что прочитал и употребляй по другому назначению!

Рубец расхохотался.

— Ну и отчудили янки, вот ловкачи!

Он вообще любил и умел смеяться. Смех доставлял ему неуемную радость, и она переливалась через край, забирая, захлестывая не только лицо, но и шею, багровевшую от натуги, и лоб, куда к залысинам ползли кривые, лукавые морщинки, даже руки, которые то призывно поднимались выше головы, то иронически упирались в бока, как бы помогая смеху.